Пойте, неупокоенные, пойте - Уорд Джесмин

Дорога позади нас пуста, но напряжение в его руке и широко раскрытые глаза показывают мне, что дело серьезное. Я не вижу полиции и не слышу сирен, но они явно там.

– У тебя нет водительских прав, – говорю я.

– Нужно поменяться местами, – отвечает он, – Хватай руль.

Я хватаю руль и упираю ноги в пол, поднимаю задницу с сиденья, чтобы он мог перебросить одну ногу на пассажирское сиденье и начать пересаживаться. Он снимает ногу с газа, и машина начинает замедляться. Я ставлю левую ногу около педали и на одну ужасную и смешную минуту оказываюсь на его коленях посередине машины.

– Бля, бля, бля.

Он смеется. Именно так он ведет себя, когда испытывает страх. Когда у меня начались схватки и воды отошли прямо возле стеллажа со сладостями в магазинчике в Сен-Жермене, он подхватил меня на руки и понес к своему пикапу, смеясь и ругаясь. Он рассказывал мне, что однажды, когда он был мальчиком, корова ударила одного из его друзей посреди ночи, когда они забежали в стойло с фонариками, чтобы попугать скотину: его друг, рыжий с тонкими, как карандаши, ручками, и ртом, полным гнилых зубов из-за отсутствия гигиены и привычки жевать табак, отлетел, упал, и его рука треснула, как ветка дерева. Локоть сломался под неестественным углом, осколок кости торчал из верхней части его руки, похожий на зазубренную раковину устрицы. Майкл сказал, что его собственный смех в тот момент напугал даже его самого: высокий и задыхающийся, словно у девчонки. Майкл поднимает меня со своих колен, пересаживается на пассажирское сиденье, а я сажусь за руль и вижу огни, быстро приближающиеся сзади по двухполосному шоссе. Мигающие синие огни и заикающуюся сирену.

– Оно у тебя? – спрашиваю я.

– Что?

– Ну хрень эта. То, что дал Ал.

– Сука! – Майкл шарится по карманам.

– Что? – Мисти просыпается на заднем сиденье, крутится, оборачивается назад, пока я начинаю сбавлять скорость.

– Твою мать, – ругается она, увидев огни.

Я смотрю в зеркало заднего вида, и Джоджо смотрит прямо на меня. Он весь как Па: грустный рот с опущенным уголками, похожий на клюв нос, спокойные глаза, осанка прямо как у него. Микаэла просыпается с плачем.

– Времени нет, – говорит Майкл.

Он дергает коврик, пытаясь спрятать пластиковый пакетик в дверцу в полу машины, но слишком многое мешается: свернутая майка, которую я купила ему в магазинчике у дороги, когда мы останавливались заправиться, пачки чипсов, банки “Доктора Пеппера” и конфеты, купленные на деньги, что дал нам Ал.

– Ав нем еще и сраная дыра.

Дно пластикового пакетика порвано, белые с желтым кристаллы сухие и крошатся.

Я хватаю маленький белый пакетик. Засовываю его в рот. Собираю слюну и глотаю.

Полицейский молод, как я и Майкл. Он худощав, и его фуражка, кажется, слишком велика ему. Когда он наклоняется в машину, я вижу, как засохший гель на его волосах уже начал отслаиваться. Он открывает рот и говорит, выдыхая на нас коричными леденцами.

– Вы в курсе, что вы виляете, мэм? – спрашивает он.

– Нет, сэр.

Пленка в моем горле кажется толстой, словно комок ватных шариков. Мне трудно дышать.

– Что-то не так?

– Нет, сэр, – Майкл говорит за меня. – Мы едем уже несколько часов. Ей просто нужен отдых.

– Сэр, – полицейский качает головой. – Можете выйти из машины, мэм, с правами и страховкой?

Я снова чувствую его запах – пота и пряностей.

– Да, – говорю я.

Бардачок забит бумажками, пакетиками кетчупа и детскими влажными салфетками. Когда полицейский удаляется, чтобы поговорить с шипящим и трескающим голосом из своей рации, Майкл наклоняется, положив руку на мою спину в районе нижних ребер.

– Ты в порядке?

– Во рту сухо, – кашляю я, вытаскивая страховой полис.

Я хватаю кошелек и выхожу из машины, жду возвращения полицейского; все, кроме Микаэлы на заднем сиденье, замерли. Та мечется и вопит. Сейчас чуть за полдень, деревья по краям дороги прогибаются то влево, то вправо. Недавно народившиеся весенние насекомые шипят и щелкают. У обочины внизу канава, наполненная стоячей водой и множеством извивающихся головастиков.

– Почему ребенок не в детском кресле?

– Ей стало плохо, – отвечаю я. – Моему сыну пришлось ее достать.

– Кто тот мужчина и другая женщина в машине?

Муж, хочется сказать мне, как будто это защитит нас. Даже нет: мой жених. Но мне и правду сказать сейчас тяжело, и я точно знаю, что с этим комом в горле соврать убедительно наверняка не выйдет.

– Мой парень. И подруга, с которой я работаю.

– Куда вы направляетесь? – спрашивает полицейский.

Блокнотика с билетами для штрафов у него в руках нет, и страх, который бурлил у меня в животе, поднимается к горлу и жжет жарко, словно кислота, давя с обратной стороны на пакетик, медленно опускающийся вниз, к желудку.

– Домой, – говорю я, – на побережье.

– Откуда вы?

– Парчман.

Понимаю, что это была ошибка, как только произношу. Следовало сказать что-то другое, что угодно: Гринвуд, Итта-Бена или Натчез, но на ум приходит только Парчман.

Наручники застегиваются на моих руках, не успевает смолкнуть последняя “н”.

– Сидеть.

Я сажусь. Комок в горле – словно мокрый хлопок, становящийся все плотнее и плотнее по мере опускания. Полицейский возвращается к машине, заставляет Майкла выйти, надевает на него наручники и усаживает рядом со мной.

– Детка? – спрашивает Майкл.

Я качаю головой – нет. Воздух тоже как хлопок, сырой от весеннего дождя, и из-за этого мне кажется, что я задыхаюсь. Джоджо вылезает из машины, Микаэла держится за него, обхватив его ногами, и крепко обнимает его за шею. Мисти вылезает с заднего сиденья с выставленными вперед ладонями, ее губы двигаются, но я ничего не слышу. Полицейский смотрит на них, принимает решение и идет в сторону Джоджо, доставая третью пару наручников. Микаэла завывает. Полицейский машет Мисти, веля забрать Микаэлу, и та утыкается в шею Джоджо и пинается, когда Мисти оттаскивает ее от Джоджо. Ей никогда не нравилась Мисти: однажды я взяла ее с собой к Мисти после похода в магазин у шоссе за сигаретами, и когда Мисти наклонилась к машине, чтобы поздороваться с Микаэлой, та отвернулась, проигнорировала Мисти и сказала: Джоджо?

– Просто дыши, – говорит Майкл.

Как просто забыть, насколько Джоджо еще мал, пока я не вижу его стоящим рядом с полицейским. Как просто смотреть на него, рослого и худого, на его широкий живот и думать, что он уже взрослый. Но он всего лишь ребенок. И когда он начинает тянуться к карману, а полицейский направляет в его лицо пистолет, Джоджо вновь становится неуклюжим пухлым младенцем. Я должна закричать, но не могу.

– Черт, – выдыхает Майкл.

Джоджо раскидывает руки в форме креста. Полицейский орет на него, и звук разносится в воздухе, а Джоджо тут же качает головой и спотыкается, когда полицейский пинком раздвигает его ноги; ствол пистолета теперь смотрит немного ниже, но все еще направлен в середину его спины. Я моргаю и вижу, как пуля рассекает мягкое масло его тела. Я дрожу. Когда снова открываю глаза, Джоджо все еще невредим. Теперь он уже на коленях, пистолет направлен ему в голову. Микаэла вырывается из рук Мисти.

– Твою мать! – кричит Мисти и отпускает Микаэлу, та подбегает к Джоджо, кидается ему на спину и обнимает его руками и ногами. Ее маленькие кости – стеклянные шарики, словно щит. Я стою на коленях.

– Нет, – говорит Майкл, – Леони, не надо. Не надо, детка.

Я срываюсь. Представляю, как разрываю зубами глотку этому полицейскому. Руки мне не нужны – я и ногой смогу раскроить ему череп. Джоджо приседает на траву, а полицейский качает головой и, засунув руку под Микаэлу, которая пинает его, надевает наручники на Джоджо одной рукой. Он машет Мисти, и она подбегает, хватает Микаэлу под мышки и борется с ней, как с аллигатором.

– Джоджо! – кричит Микаэла. – Дай Джоджо!

Офицер снова становится передо мной.

– Мне нужно ваше разрешение на обыск машины, мэм.