Элизабет Костелло - Кутзее Джон Максвелл

В студенческие годы мы читали, самым искренним образом пытаясь отыскать среди строк те, что могли бы вывести нас из растерянности, могли бы указать путь. И находили их, как нам казалось, у Лоуренса и у Элиота, у раннего Элиота. Возможно, он вел нас по неверному пути, но тем не менее мы начинали понимать, как следует прожить свою жизнь. А по сравнению с этим все остальное было лишь обязательным набором, который мы прочитывали, только чтобы сдать экзамены. Если гуманитарные науки хотят выжить, они, несомненно, должны отвечать нашему страстному стремлению быть ведомыми в вечных поисках пути к спасению.

Она сказала гораздо больше, чем собиралась. В наступившей тишине она поняла, что сидящие за столом прислушиваются к ее словам. Даже Бланш повернулась в ее сторону.

— Когда сестра Бригитта попросила нас пригласить вас, ее сестру, на это радостное событие, — громко говорит декан, сидящий во главе стола, — мы не предполагали, что среди нас окажется та самая Элизабет Костелло. Добро пожаловать. Мы счастливы видеть вас.

— Спасибо, — говорит она.

— Не могу удержаться, чтобы не уточнить кое-что из того, что вы сказали, — продолжает декан. — Значит, вы согласны с утверждением вашей сестры, что перспективы гуманитарных наук печальны?

Пожалуй, следует быть более осторожной.

— Я просто сказала, — говорит Элизабет, — что наши читатели, и особенно молодые читатели, обращаются к нам, испытывая некий голод, и если мы не можем или не хотим утолить этот голод, то не следует удивляться, что они от нас отворачиваются. Однако моя сестра и я занимаемся разными вещами. Она попыталась разъяснить свою позицию. Я, со своей стороны, сказала бы, что достаточно, если книги учат нас понимать самих себя. Читателям этого достаточно, и если не всем, то почти всем.

Присутствующие смотрят на Бланш, ожидая, как та отреагирует. Научить понимать самих себя — разве не в этом и состоит задача studio, humanitatis!

— Это просто застольная беседа или разговор всерьез? — произносит сестра Бригитта.

— Всерьез, — отвечает декан. — Мы абсолютно серьезны.

Быть может, следует пересмотреть свое мнение о нем, думает Элизабет. Может, он не просто очередной бюрократ в сфере образования, играющий роль гостеприимного хозяина, а душа, испытывающая духовный голод. Во всяком случае, такую возможность следует допустить. Быть может, все они, сидящие за этим столом, по сути своей и есть души жаждущие. Не надо торопиться с вынесением приговора. Как бы там ни было, эти люди не глупы. И теперь, вероятно, они поняли, что сестра Бригитта, независимо от того, нравится она им или нет, личность неординарная.

— Мне нет необходимости обращаться к романам, — говорит Бланш, — чтобы узнать, на какую мелочность и низость, на какую жестокость способен человек. С этого мы начинали. Все мы падшие создания. Если изучение рода человеческого заключается всего лишь в том, чтобы обрисовать самим себе все самое отвратительное, на что мы способны, то я предпочту потратить свое время на что-нибудь получше. Другое дело, если предметом гуманитарных наук станет изучение возможности возрождения человека. Но, полагаю, на сегодня довольно.

— Но ведь именно за это и ратовал гуманизм, — произносит молодой человек, сидящий рядом с миссис Годвин, — и Ренессанс тоже: за будущее человечества. За возвышение человека. Гуманисты не были скрытыми атеистами. Они не маскировались даже под лютеран. Это были христиане-католики, как и вы, сестра. Вспомните Лоренцо Валла. Он ничего не имел против Церкви, просто так случилось, что он знал древнегреческий лучше, чем святой Иероним, и указал на ряд ошибок, которые тот допустил при переводе Нового Завета. Если бы Церковь исходила из принципа, что Вульгата Иеронима не слово самого Господа, а создание человека и потому может быть улучшена, вероятно, вся история западного мира была бы иной.

Бланш молчит. Оратор торопится продолжить:

— Если бы Церковь в целом была способна признать, что ее учение и вся система верований основываются на текстах и что эти тексты, с одной стороны, могли быть искажены при переписке, а с другой — могли быть допущены ошибки при переводе, так как перевод всегда несовершенен, если бы Церковь, вместо того чтобы заявить о своей монополии на интерпретацию текстов, согласилась признать, что интерпретация текстов как таковая — материя необыкновенно сложная, то сегодня нам не пришлось бы спорить.

— Но как бы мы узнали, — говорит декан, — как невероятно трудна работа по интерпретации, не будь у нас опыта, не будь тех уроков, которые преподала нам история, уроков, результат которых Церковь в пятнадцатом веке вряд ли могла предвидеть?

— Например?

— Например, контакт с сотнями других культур, каждая из которых имеет собственный язык и историю, свою мифологию и только свое, уникальное видение мира.

— Я отвечу вам так, — говорит молодой человек. — Именно гуманитарные науки, и только они, а также то воспитание, которое они дают, позволят нам проложить дорогу в этот новый многокультурный мир. А возможно это лишь потому, — он почти стучит кулаком по столу, в такой раж вошел, — что гуманитарные науки занимаются чтением и интерпретацией. Гуманитарные науки начинаются, как сказала наш лектор, с изучения текстов и развиваются в целый ряд дисциплин, занимающихся интерпретацией.

— В общем, — говорит декан, — в гуманитарные науки.

Лицо юноши искажает гримаса.

— Это значит отклоняться от сути, господин декан. Если вы не против, я по-прежнему буду придерживаться термина „дисциплины“ или „штудии“.

„Такой молодой, а такой самоуверенный, — думает Элизабет. — Он будет придерживаться термина „штудии“, видите ли!“

— А как насчет Винкельмана? — спрашивает Бланш.

Винкельман? Молодой человек поворачивается и вопросительно смотрит на нее.

— Стал бы Винкельман, будь он знаком с вашей позицией, рассматривать себя просто как человека, хорошо знакомого с техникой интерпретации текстов?

— Не знаю. Винкельман был великий ученый. Может, и стал бы.

— Или Шеллинг, — не отступает Бланш. — Или любой из тех, кто более или менее открыто признавал, что идеалом цивилизации является Древняя Греция, а не иудео-христианская культура. Или, если уж на то пошло, те, кто считал, что человечество заблудилось и должно вернуться обратно, к примитивным корням, должно начать всё сначала. Лоренцо Валла — раз уж вы его упомянули — был антропологом. Для него отправной точкой было человеческое общество. Вы говорите, что первые гуманисты не были скрытыми атеистами. Да, не были. Но они были скрытыми релятивистами. В их глазах Иисус принадлежал своему собственному миру или, как сказали бы мы сегодня, своей культуре. Их целью как ученых было понять этот мир и интерпретировать его с позиций своей эпохи. Так же, как в свое время их целью было интерпретировать мир Гомера. И так далее — до Винкельмана.

Она резко обрывает себя и бросает взгляд на декана. Может быть, он подал ей какой-то знак? Неужели — в это невозможно поверить! — он позволил себе под столом дотронуться до колена сестры Бригитты?

— Да, — произносит декан, — потрясающе. Нам следовало пригласить вас сюда на целую серию лекций, сестра. Но, к несчастью, кое у кого из нас назначены деловые встречи. Может быть, когда-нибудь в будущем… — Он оставляет такую возможность повисшей в воздухе; сестра Бригитта смиренно склоняет голову.