Непостоянные величины - Ханов Булат

Дабы не закостенеть в суждениях и не сузить свой мир до размеров квартиры и школы, Роман дал себе зарок гулять в свободное время. Помнится, перед отъездом он часами фантазировал о Казани и ближе к центру поселился, чтобы слышать стук сердца тысячелетнего города. Поэтому в очередной методический день Роман подкрепился перловкой и выдвинулся мимо железнодорожных путей в сторону оживленной автотрассы. Дорога вела, согласно карте, к участку, где сцеплялись улицы со звучными именами – Льва Толстого, Гоголя, Горького. Маститую литературную братию дополнял Карл Маркс, другой головач, навострившийся развивать умные мысли на бумаге.

Жидкий дождик то накрапывал, то переставал. Упрямый ноябрь упивался властью, держа в неволе солнце и вместе с тем охраняя свои владения от поползновений зимы. Снежинкам не дозволялось даже появиться в воздухе, не то что умереть на земле. Назойливый ноябрьский ветер легко доставал до шеи, руки Роман прятал в карманах. Покупка варежек и шарфа откладывалась до кусачих морозов.

Отвыкший от разнородных впечатлений, Роман жадно рассматривал попадавшие в поле зрения объекты: магазин салютов и фейерверков, лавку ритуальных услуг, кладбище за красной кирпичной стеной, торговый центр, высокий отель с синим панорамным остеклением.

Во дворе статного красно-белого храма Святой Варвары, построенного в XVIII веке, расположился двухэтажный черный барак с голой по осени клумбой. Дом Толстого разочаровал простотой и неприметностью. В скверике напротив Роман отобедал ржаным хлебом под приглядом бородатого классика, усеченного по грудь и водруженного на постамент. К одинокому едоку присоседились птицы. Разжалобленный Роман крошка за крошкой скормил им ломоть. Шустрые воробьи подхватывали подачку на лету, суетливые голуби склевывали хлеб с асфальта. Двум синичкам почти ничего не досталось. Сизым они уступали в габаритах. Воробьи перемещались резвыми прыжками, тогда как синицы перебирали по земле лапками, отчего первые поспевали к еде раньше.

Дома в районе принадлежали в основном дореволюционной эпохе. Некоторые, будучи отреставрированы с фасада вплоть до тонкостей лепнины, пустовали внутри. За пыльными стеклами таились потерявшие всякий вид комнаты без мебели и обоев, с потрескавшимися стенами и залитым бетоном полом, с брошенными строительными тачками и кирпичами. Видимо, для тех, кто рулил дискурсом, ответственность перед прошлым замыкалась на подправлении оболочки, на ретушевке.

На улице Большой Красной, куда свернул Роман, исчезли автобусы и троллейбусы, движение ослабло. Зашевелились мысли, тусклые и тяжелые. Вспомнилось, как директор отчитал на совещании Артура Станиславовича за то, что информатик опаздывал и проверял тетради черной ручкой вместо красной. Марат Тулпарович шутливым тоном сообщил Артуру Станиславовичу, что тот при таких успехах с нового года будет зарабатывать деньги по интернету. А еще Марат Тулпарович наказал педагогам ставить оценки чаще, потому что ученик менее чем с шестью оценками автоматически оставался без аттестации в четверти. Вспомнилось, что надвигаются контрольные, олимпиады, комиссии. Отдельным пунктом намечался конкурс кабинетов. Роман не хотел ни с кем состязаться, однако конкурс обязывал каждого учителя составить паспорт кабинета, опись инвентаря, опись справочной литературы, график проветривания и ряд прочих невеселых бумаг.

От тягостных дум Роман спрятался в причудливом доме на Большой Красной. Первый этаж наполовину уходил под землю, и окна с деревянными рамами будто врастали в асфальт. Второй этаж, деревянный, был выкрашен в изумрудно-зеленый цвет, на фоне которого рдели багряные наличники. Рядом с белой дверью, располагавшейся в боковой пристройке, красовалась вывеска «Одежда из Европы». Дверь вела на первый этаж, где также размещалась крохотная типография и некое креативное бюро по организации праздников.

Магазин с европейскими нарядами оказался на поверку обычной комиссионкой. С вешалок свисали аляповатые женские платья, допотопные юбки, клетчатые рубашки для дедушек-домоседов и выцветшие ремни. Девушка-продавец попыталась привлечь Романа кремовым костюмом-тройкой с двубортным пиджаком пятьдесят второго размера за бросовую цену. К чести москвича, он извлек для себя выгоду из заведения с прогорклым местечковым привкусом, прикупив сносные синие перчатки по стоимости двух буханок хлеба.

Предстоящие кусачие морозы уже не вызывали трепета, как раньше.

Вооруженный перчатками Роман шагал по историческому центру и, дабы не впасть в искушение, отводил глаза от кафе, закусочных, пироговых, пекарен, гастропабов, трактиров, пивных и кофеен. Впрочем, вывеска алкостора все же заманила учителя, а ирландский виски «Джемесон» по акции словно прорвал плотину, возведенную рассудком.

Покидая алкогольный бутик с завернутой в пакет бутылкой, Роман просчитывал плюсы и минусы своего положения, как Робинзон Крузо, исполняя роль должника и кредитора в одном флаконе и примиряя добро со злом. Добро: он сдержит слово, данное Максиму Максимычу. Зло: до аванса полторы недели и шесть с половиной тысяч рублей в активе (шесть отложить на плату за квартиру и прочие непредвиденности). Добро: квартира и интернет оплачены по ноябрь включительно, а жилье и доступ в Сеть в краткосрочной перспективе важнее еды. Зло: доллар растет, продукты дорожают, праноедение – шарлатанство. Добро и зло одновременно: возобновляются тренировки по лечебному голоданию и стартует очередной этап по притиранию к обстоятельствам. Из соображений экономии Роман давно исключил из репертуара ромашковый отвар и пастилки шалфея. Настал момент пересмотреть суточные пайки хлеба и чая.

При мысленном подведении итогов прогулки обнаружилось, что самое глубокое впечатление произвел самовольный рисунок безымянного художника, нанесенный на стену одного из отреставрированных зданий. На оранжевом фоне изображались старинные настенные черные часы. Со стрелок свисали жуткие капли, а внизу часы растекались, как лед на солнце, отчего в образовавшуюся дыру из циферблата устремлялись в хаотичном порядке римские цифры. Круг разрывался, время необратимо ускользало.

Безальтернативные меры

К зиме Эткинд из 6 «А» окончательно отбился от рук.

Жалобы на него учителя писали пачками, обеспокоенные родители донимали Фирузу Галиакбаровну и директора, требуя выгнать хулигана из школы. Ашер беспрерывно болтал, не делал домашнюю и издевался над одноклассниками. Ради потехи он запихал коробку из-под сока и шоколадные обертки в портфель Хаирзянова и спустил в унитаз его пенал. Пущенный Эткиндом железный транспортир просвистел в считаных сантиметрах над курчавой головой Сафиуллиной, отказавшейся одолжить на урок учебник. Старого Габбаса Юнусовича, добродушного физрука, без проблем ладившего с шантрапой десятки лет, Ашер без стеснения отправил по известному адресу на три буквы за незачет по прыжкам в длину, чем оскорбил всеми уважаемого педагога до глубины души.

Уборщица, мывшая полы в кабинете у Романа, тоже была возмущена шестиклашкой.

– Выжимаю тряпку, а в эту минуту проходит мимо меня и плюет на пол, бесстыжий, – сказала она. – Я прикрикнула на него и добавила тихо: «Вот паразит». В сторону, почти про себя. А он услышал и говорит: «Вы не имеете права нас такими словами называть, мы еще дети».

Ирина Ивановна в беседе с молодым специалистом предположила следующее:

– Как хотите, но есть в этом что-то национальное. Чувство превосходства над остальными.

На следующий день, когда Роману надоело раз за разом одергивать неугомонного Ашера, учитель ударил кулаком по столу.

– Тебя не тошнит от самого себя? Тебя же все ненавидят. Как ты жить собираешься дальше, раз тебя все ненавидят?

Лицо Эткинда расплылось в наглой улыбке.

– Я хитрый, – сказал он. – Я же еврей.

Все шло к тому, что Ирина Ивановна в умозаключениях недалека от истины. Тем не менее Роман, проведший бок о бок с евреями годы в школе и в университете, не замечал за ними гнусных черт, сосредоточенных в Ашере. Получается, они мастерски скрывали чувство собственного превосходства?