По естественным причинам. Врачебный роман - Люкке Нина

Бьёрна и Линды не оказалось ни на одной из веранд. Мобильный телефон молчал. Я вернулась к машине, села за руль и поехала обратно на остров. Все в порядке, сказала я вслух, сидя за рулем. Все в порядке.

Остаток дня я провела с кистью в руках, а на следующий день решила нанести еще слой, так что вскоре вся мебель, включая ту, что я обнаружила в сарае, сияла как новая. Я выставила весь гарнитур на веранде.

– Фантастика, – сказал Аксель и послал своим родителям фотографию. Смотрите, как Элин постаралась!

Отец ответил: Она что, использовала коричневое масло, которое стояло в сарае? Мне казалось, мы договорились, что будем использовать прозрачную, а не плотную пропитку. Не знаю, стоит ли показывать это маме… Думаю, она расстроится.

– Да уж, – сказал Аксель. – Они будут мусолить это неделю, не меньше.

Подобные распри в семье Акселя нередко наводили меня на мысль, что все, чего мне так не хватало в детстве – обычной, нормальной семьи, – на самом деле не существует. Все семьи, которые я знала, – семьи друзей, пациентов, коллег – страдали от затаенных обид, непонимания, споров, стычек и разногласий. Стоило только присмотреться.

Дача на Валере была наполнена воспоминаниями о многочисленных свежих и давних раздорах. На стене над обеденным столом на протяжении многих лет висели фотографии двоих из внуков. Это долгое время оставалось причиной затянувшегося конфликта, в завершение которого отец, несмотря на празднование Рождества, долго кричал на младшую сестру Акселя, которая жаловалась на то, что над обеденным столом нет фотографий ее детей. «Развесить недостающие фотографии внуков – плевое дело, так в чем проблема?» – орал отец. Однако это ни к чему не привело, более того, остался осадок: родители должны были бы сами догадаться, что на стене следует быть портретам всех внуков.

Когда мы съедали провизию, оставленную родителями Акселя в холодильнике на даче, а уезжая, забывали возместить съеденное точно таким же набором продуктов, нас обвиняли в бесцеремонности и эгоистичности, и это при том, что оба врачи, а врачам, как известно, платят хорошо. Когда же на следующий раз, наученные горьким опытом, мы пополняли запасы или вовсе не трогали того, что лежало в холодильнике, родители начинали подозревать нас в том, что мы считали их слишком бедными, чтобы угостить нас молоком и яйцами, что немудрено, ведь мы были намного богаче их самих. До того, как у нас и у сестры Акселя родились дети, они постоянно жаловались на отсутствие внуков. Когда же у них за четыре года появилось целых шесть внуков, им оказалось это не по силам. Когда наши дочки были маленькими и мы звонили родителям, чтобы попросить их посидеть с девочками, всегда оказывалось, что прошло либо слишком мало времени с последней аналогичной просьбы – им что, нечем больше заняться, кроме как сидеть с нашими детьми, – либо, наоборот, мы не звонили слишком давно – спасибо, удостоили наконец их чести повидаться с внуками.

Всякий раз они находили все новые обходные пути, чтобы достичь, как я поняла уже потом, своей цели: не добиться того, чтобы мы все сделали правильно, но насладиться негодованием по поводу того, чтобы мы снова допустили оплошность. Выискивание обид и оскорблений, праведный гнев – это было двигателем всей их жизни; их восприятие мира передалось всем их детям, за исключением Акселя, который занял диаметрально противоположную позицию: проблем для него не было вовсе. Родители же, словно ищейки, вынюхивали оскорбления повсюду, в самых неочевидных местах, у них к этому действительно был особый талант.

Эти переживания составляли суть их существования. Их возмущало все от протечки трубы в подвале до отсутствия звонка от Акселя на День матери. «Я послал тебе эсэмэс», – мог бы ответить Аксель, но текстовое сообщение не имело для них никакой ценности, поэтому, да, нужно звонить, а когда Аксель в ответ на это стонал: «Ну хорошо, я позвоню тебе в следующем году!», это их тоже не устраивало, потому что такие вещи нужно делать по собственной инициативе. Если человека приходилось просить о чем-то, действие теряло свою ценность. Таким образом, телефонный звонок на следующий год автоматически обесценивался. И на следующий год мать Акселя вздыхала в трубку: «Ты никак поставил себе напоминание позвонить мне? Что ж, можешь поставить галочку в своем списке дел!» Легитимная возможность продемонстрировать свое негодование и раздражение приносило им гораздо большее удовлетворение, чем радость от звонка, если бы Аксель удосужился позвонить по собственному желанию. Казалось, им, словно собакам, всегда требовалось что-то, что можно пожевать. Если не мосол, так хоть ошметки мяса, что попадется.

– Обиды и возмущение их возбуждают, – сказала я однажды Акселю.

Аксель покачал головой.

– Не говори так о них.

– Но ты только посмотри на них, когда они смакуют чью-то очередную оплошность: на щеках играет румянец, глаза сверкают, лица горят от возбуждения. Так некоторые люди ищут утешения и услады в печали и жалобах, для них это своего рода центр притяжения, эрогенная зона или вовсе неисследованный половой орган.

В тот же вечер я помахала Бьёрну. Стоило мне только нажать на кнопку «помахать», как он тут же помахал в ответ, и с того дня я практически не отрывала взгляда от экрана и повсюду носила с собой телефон. Каждое утро мы с Акселем ходили купаться. Это было нашей давней традицией, которой мы неизменно следовали, отдыхая на даче вдвоем. Всякий раз, когда я оставляла телефон в доме и отправлялась к пирсу, мне казалось, что там, в доме, остались мои собственные внутренности, так больно было находиться вдали от него. Вернувшись в дом, я тут же проверяла телефон, а затем еще раз: я не могла поверить, что за те полчаса, что мы потратили на купание и дорогу туда-обратно, за эту бесконечность, Бьёрн так и не дал о себе знать.

Спустя несколько дней этого безумства, которое не только не утихло, а, напротив, приняло ужасающие масштабы, я начала думать о Линде. Не как о зависимой от «Инстаграма» вредной жене Бьёрна, а как о спутнике жизни Бьёрна, той, кого он в свое время, как ни крути, выбрал, а она выбрала его, и, если бы Бьёрн вдруг ушел, каково бы было ей – а не только мне, Акселю, Бьёрну, – ей, этому незнакомому человеку. Находясь в экстазе, я была не способна представить себе последствия или чью-то боль – я словно лежала под наркозом. Зато теперь с моих глаз словно спала пелена: я вспомнила о Гру, о нашей с ней первой встрече, о том, как много времени прошло, прежде чем она оправилась и встала на ноги после ухода мужа. Я воображала семью Бьёрна, всех его зятьев, невесток и внуков в бесконечных вариантах сценариев и впервые осознала масштаб возможных последствий; я представила себе, что вообще может произойти, если мы не прекратим все это, если вовремя не остановимся. С каждым часом наших отношений порвать их будет все сложнее.

В один прекрасный день Бьёрн оставил на журнальном столе iPad, не заблокировав его, и поехал за покупками. Из магазина он отправил мне сообщение: Привет, чем занимаешься?

А потом он вспомнил, что планшет лежал дома в открытом доступе, и тут же отправил мне еще одно сообщение: НЕ ОТВЕЧАЙ!!!

Похоже, нам действительно пора завязывать, – написала я полчаса спустя. Бьёрн за это время вернулся домой, Линда была в саду и к планшету явно не прикасалась.

Что ты имеешь в виду? – спросил Бьёрн.

Может, это знак, что нам пора расстаться, – ответила я, когда испуг немного отпустил меня.

Ты хочешь этого?

Разумеется, нет, – ответила я, – но речь не об этом.

Тогда он написал:

Давай встретимся, в последний раз, ведь мы не можем расстаться по эсэмэс.

Мы договорились встретиться в промышленном пригороде Фредрикстада: Бьёрн был уверен, что там не столкнется ни с кем из знакомых. На пути туда я спрашивала себя, зачем я еду на свидание с человеком, с которым я только что решила больше не встречаться.