Девочка, Которая Выжила - Панюшкин Валерий Валерьевич

– Где уж нам до тонкостей.

– А еще ты солишь его не попробовав.

– Да я двадцатый раз его ем тут.

– Тем не менее солить не попробовав значит обнаружить склонность к принятию опрометчивых решений.

Эти двое за соседним столиком мешали Елисею следить за мыслью Брешковского и одновременно служили живой иллюстрацией его мыслей. Елисей сказал:

– То есть вы утверждаете, что существует некая Машина, которая способна изменять мировоззрение людей, подсовывая им истории, которые это мировоззрение расшатывают?

– Основываются на базовых ценностях, но девальвируют смежные с этими базовыми ценностями деструктивные представления. Возьмите десерт, – Брешковский ткнул пальцем в десертное меню, дождался кивка официанта и передал Елисею список сладостей.

– То есть можно гомофоба сделать толерантным, атеиста сделать верующим, охотника превратить в защитника животных?..

– Поговорите с охотниками, они и есть первейшие защитники животных, они любят природу и, в отличие от экологических активистов, знают ее.

Елисей тоже ткнул наугад в какое-то пирожное и попросил двойной эспрессо. Он понимал, что через час от кофе у него поднимется давление, но все равно почему-то заказал.

– Но ведь тогда верно и обратное.

– Верно, – Брешковский устало смежил веки.

– Можно монаха сделать распутником, любящих родителей убедить в пользе инфантицида, а патриота заставить…

– Предать родину? – Брешковский улыбнулся. – Мало вы знаете патриотов, которые наносят родине непоправимый вред? Причем от чистого сердца. Все дело в парадигмах мышления. Если у вас есть Машина, способная их исчислить, вы можете вить из людей любые веревки.

– Так она существует, эта Машина? – Елисей отхлебнул кофе, и уже от запаха у него заломило затылок.

– Я утверждаю только, – Брешковский отломил кусок «Наполеона», – что несколько лет назад меня приглашали ее делать. Очень серьезные люди и за очень серьезные деньги.

– И вы отказались?

– И я отказался, потому что это чудовищно.

– Но почему дети? – Елисей тоже потыкал вилкой какую-то неопознанную сладость. – Почему эти ваши очень серьезные люди не превращают сторонников Навального в активистов «Единой России», а подталкивают к самоубийству детей?

– У меня нет ответа. – Брешковский помахал официанту кредитной картой, показывая, что хочет оплатить счет. – Полагаю, потому, что Машина еще не готова. Ее испытывают на детях, как испытывают лекарство на мышах. Согласитесь, подростками легче манипулировать, чем мной или вами. Машина работает в тестовом режиме.

– Убивает детей ради эксперимента?

– Елисей Викторович, – Брешковский подался вперед и посмотрел собеседнику в глаза, – вы правда думаете, что у «серьезных людей» есть хоть какие-то моральные тормоза?

Подошел официант. Счет разделили пополам. Брешковский оставил щедрые чаевые. Елисей понимал, что разговор заканчивается, но не понимал, как спросить главное. Наконец выпалил:

– Что делать-то?

– Не знаю, – Брешковский встал. – Я веду партизанскую войну. Я вхожу в эти группы смерти как сталкер и в каждом конкретном случае пытаюсь не дать Машине сработать. – Они подошли к гардеробу, и Брешковский продолжил: – Конечно, хорошо было бы построить свою контрмашину. Я даже исследовал вопрос. Это стоит меньше миллиона долларов. Но у меня нет свободного миллиона. У вас, кстати, нет?

– Нет. – Елисей протянул гардеробщику номерок.

– Ну вот видите. Поэтому партизаним. Мне удалось притвориться подростком. У меня там есть ник Мертвая Девочка; всякий раз, когда…

– Вы Мертвая Девочка? – Гардеробщик подавал Елисею пальто, а Елисей раз за разом промахивался мимо рукава. – Вы Мертвая Девочка?!

– Да, ваш юный Пинкертон сделал правильный вывод, но ошибся со знаком. Все погибшие дети погибли после встречи с Мертвой Девочкой. Потому что я пытался остановить их и не во всех случаях преуспел.

– Еще раз! Стоп! – Наконец-то руки попали в рукава, гардеробщик едва заметно двинул в сторону Елисея ладонь, сложенную лодочкой, но Елисей и не подумал про чаевые. – Мертвая Девочка что-то вроде Летучего Голландца. Всякий, кто встретил ее, погибает.

– Нет. – Брешковский одарил гардеробщика чаевыми за двоих. – С тех пор как я стал Мертвой Девочкой, я встретился с двумястами четырнадцатью детьми, которые твердо решили совершить самоубийство. Погибли из них восемнадцать, остальных я отговорил. Это и есть главная, хоть и не афишируемая работа моего фонда. Это и есть.

– А восемнадцать погибших? – Они вышли на улицу, и слова Елисея как будто бы растрепал ветер.

– Это моя неудача. Горькие, но, что называется, допустимые потери.

– Так, а Девочку, Которая Выжила вы знаете?

– Девочку, Которая Выжила я не знаю. – Брешковский закинул за плечо шарф. – Но имею основания считать именно ее, вернее, стоящую за ней команду специалистов настоящими организаторами группы.

– Подождите, Линара встретилась с Девочкой, Которая Выжила и та ее убила?

– Елисей Викторович, – Брешковский едва заметно развернул плечи, как бы начиная уходить, – у меня закончилось время. Мне пора. Приятно было побеседовать с вами.

– Подождите! Я говорю, Линара встретилась с Девочкой, Которая Выжила, и та, кто бы она ни была, убила Линару. Это имеет смысл?

– Это имеет смысл. До свидания. – Брешковский развернулся и зашагал вверх по бульвару к Тверской улице.

Через секунду Елисей догнал его и пошел рядом.

– Матвей Борисович, еще вопрос, простите, меня беспокоит.

– Не беспокойтесь, задавайте ваш вопрос, если нам по пути.

– А как?.. – Елисей пытался приладиться к быстрому шагу психолога. – А нет ли какого-то диссонанса в том, что вот вы, директор благотворительного фонда, который спасает детей от самоубийств, но при этом…

– Что? – Брешковский на ходу улыбнулся.

– Ужинаете в «Пушкине», – выпалил Елисей.

Брешковский расхохотался.

– Елисей Викторович, я очень дорогой, очень высококлассный психолог. Разве не может в благотворительном фонде работать дорогой психолог? Если бы вы, например, создали благотворительный фонд, чтобы послать научную экспедицию на Луну… Бывают же научные благотворительные фонды?

– Бывают. – От быстрой ходьбы Елисей чувствовал одышку.

– Вы купили бы настоящую дорогую ракету или дешевый картонный муляж ракеты на том только основании, что она благотворительная? Дэна Паллотту читали?

– Нет. – Елисей отставал уже на полшага.

– Почитайте! – Это слово Брешковский выкрикнул не оборачиваясь.

И Елисей остановился.

Глава 20

Ugly. Ты что-нибудь помнишь про то, как там?

ДКВ. Там?

Ugly. На том свете, после смерти, по ту сторону – как правильно сказать?

ДКВ. Ты ведь не маленькая? Не тинейджер.

Ugly. Откуда ты знаешь?

ДКВ. Слишком правильные знаки препинания.

Ugly. Хех! Точно. Мне почти двадцать и у меня врожденная грамотность.

ДКВ. Что ты тут делаешь? Это игра для тинейджеров.

Ugly. У меня подруга в нее играла. Она ушла. Покончила с собой. Я по ней очень скучаю.

ДКВ. Ты надеешься найти ее здесь? На сервере?

Ugly. Да, что-то понять про нее. Или почувствовать.

ДКВ. Как ее звали?

Ugly. Нара. (Рядом с этой репликой фотография: Линара и Аглая обнимаются, смеются в камеру и гладят кота.)

ДКВ. Нара наш ангел.

Ugly. Где она?

ДКВ. Она здесь.

Ugly. Почему я не вижу ее?

ДКВ. Ты просто не видишь.

Елисей сидел за барной стойкой, пил третий уже двойной Oban и читал это с телефона. Эту переписку в смертельной группе. Про пользователя с ником «ДКВ» он знал, что это «Девочка, Которая Выжила». Про пользователя с ником UGLY он знал, что это его дочь Аглая. Ему было страшно до чертиков. Так страшно, что виски не брал его. Его девочка играла в смертельно опасную игру с дьявольской машиной. Он рассказал Аглае, что ДКВ – это машина. Но Аглая не поверила, велела не увлекаться теориями заговора. А этот долдон Фома еще и поддержал ее. Аглая написала, что Фома у нее крутой программист и он говорит, не может быть, точно не может быть такой машины, про которую заливал Елисею Брешко-Брешковский. «Пап, Брешко-Брешковский врет про машину каждому встречному, чтобы ему дали миллион на контр- машину. Не бойся за меня, я норм». Она пообещала Елисею, что никогда, ни при каких обстоятельствах не предпримет попытки самоубийства. Елисей взял с нее клятву. «Какую клятву, пап?» Елисей потребовал, чтобы Аглая поклялась всем стареньким и деревянненьким на свете. Всем, что она любила. Их старой дачей. Дачей Фомы. Старой прялкой, которая стояла у нее в комнате. Коклюшками, на которых прабабушка успела научить Аглаю плести кружева. Всем, что она любила. И она поклялась. «Пап, не бойся, я норм». Но Елисей боялся. Его девочка играла в смертельную игру с дьявольской машиной. А он мог только взмахнуть стаканом, чтобы барменша Маша плеснула туда еще виски.