Плащ Рахманинова - Руссо Джордж

Но на этом l'affaire Zverevienne [50] не закончилась. Варвара Сатина была неглупа: у нее были свои демоны, и ей периодически приходилось «лечить нервы», после того как она вышла замуж и выносила мужу четверых детей. С появлением каждого ребенка она страдала от некой разновидности послеродовой депрессии, что вкупе с сеансами гипнотерапии крайне развило ее интуитивное понимание себя. Благодаря этому усилившемуся восприятию она распознала невероятный музыкальный талант в племяннике. К тому же в частных кругах ходили слухи о Звереве и его «зверятах». Еще четыре года назад, в 1885-м, когда племянник только поступил к «кошмарному Звереву» и поселился в его монашеском пансионе, она заподозрила, что спартанская дисциплина Зверева служит суррогатом для чего-то еще.

Теперь она узрела его деспотизм своими собственными глазами, в своей гостиной. Она преисполнилась решимости спасти племянника, не дать ему и дня прожить в этом ужасном месте. После четырех лет тягот в зверевском «гареме», как язвительно называл это заведение Танеев, новый учитель Рахманинова по музыкальной композиции, Сергей наконец-то получил собственную комнату. Она находилась на верхнем этаже особняка, и в ней было маленькое, но очаровательное окно с видом на площадь перед домом и купола далеких церквей. Когда оно было открыто, от церквей доносился звон колоколов, навевая воспоминания об Онеге. Задолго до Пруста Рахманинов интуитивно чувствовал, что звуки и запахи важны для пробуждения памяти. Возможно, это не настолько отразилось в его музыке, как мы увидим, чтобы повлиять на его оценку как композитора. Тем не менее он сделал колокола главным символом своих личных религиозных воззрений, представлявших собою смесь православных ритуалов и детских фантазий о постоянном доме, в котором были бы и мать, и отец.

Его ждало и другое испытание. Летом 1894-го, проведя пять лет в лоне великодушного семейства Сатиных, двадцатиоднолетний Рахманинов решил, что настало время покинуть гнездо. Вместе с одноклассниками они сняли квартирку в центре Москвы в доме под названием «Америка», но выяснилось, что такое предприятие ему не по силам. По уже сложившейся закономерности за кризисом у него всегда следовала болезнь, хотя и неопасная, вот и в тот раз началась лихорадка.

Сатины не только поселили его у себя в Москве и всячески поддерживали, но и брали с собой в свое имение Ивановку, к юго-востоку от Москвы. Какой контраст, думал Рахманинов, с северными лесами Онега, которые он так любил, и с крымскими скалами, куда Зверев возил своих «зверят» летом. Возможно, юношеское воображение усиливало в его глазах привлекательность Ивановки, а может быть, дело было в том, что здесь собирались все родственники — весь микрокосм его мира. Сатины, Скалой (семья Веры), Зилоти — все приезжали сюда.

В то лето 1894-го, когда Рахманинов уже пять лет принимал участие в семейной жизни Сатиных в городе и в Ивановке, он втиснул еще и визит к своей бабушке по отцу, матери Василия, отправившись к ней в имение, лежавшее в десяти часах езды на поезде от Ивановки. Там его накрыл неожиданный прилив вдохновения. Он сочинил начальную тему Второго концерта для фортепиано, гуляя по лесам и плавая в озере. В конце августа он в последний раз искупался прямо перед тем, как уехать, побросал в чемодан одежду с нотами и сел на ночной поезд до Москвы.

Вернувшись в город, он слег с перемежающейся лихорадкой. Все разъехались на лето, о нем некому было позаботиться. Его сосед по квартире в «Америке» Слонов распереживался, побежал к однокласснику Юрию Сахновскому, который заявил, что без помощи их друг умрет [51]. Вместе они пошли к Зилоти, тот предложил найти врача и представил им профессора Николая Митропольского, который потребовал за свои услуги целое состояние и объявил, что пациент, скорее всего, умрет. Сахновскнй был из богатой купеческой семьи, его родители согласились принять лучшего друга сына и ухаживать за ним. Таков был сложившийся алгоритм: временный дом, уход по какой-то причине, спасение, предложение поселиться в новом (обычно более пышном) доме и последующее принятие в новую семью. Эта схема повторилась несколько раз, особенно с участием Сатиных, которые выдали за Рахманинова свою дочь Наталью, но также и с другими, как в этом случае [52]. Между тем ужасные головные боли и озноб Рахманинова все никак не проходили, и Сахновские по-прежнему щедро платили Митропольскому, диагностировавшему «воспаление мозга». Состояние Рахманинова ухудшилось, он впал в кому. Когда неделю спустя он пришел в сознание, диагноз изменили на малярию, но профессор предупредил, что больному еще нельзя вставать с постели.

Рахманинов окончательно поправился и смог вернуться в комнату, которую делил со Слоновым, не раньше ноября, и к тому времени у него снова почти не осталось денег. Но, что более удивительно, Рахманинов сказал Оскару фон Риземану, который занес эту информацию в записную книжку, что «потерял легкость в сочинении» [53].

Он набрался сил, чтобы давать уроки игры на фортепиано, но настоящее избавление пришло только перед Рождеством 1894 года, когда Сатины — возможно, по наущению своей младшей дочери Софьи, сестры Натальи, — пригласили его вернуться жить к ним. Их непрекращающийся альтруизм вызвал у него второй творческий подъем того года [54].

Осенью 1894-го произошло еще одно судьбоносное событие, хотя поначалу оно не было связано с сексуальными мотивами. Пока Рахманинов выздоравливал в московском доме Юрия Сахновского, он познакомился с Петром Лодыженским, профессиональным виолончелистом и бывшим композитором, который когда-то учил Сахновского. Рахманинов с Петром сошлись на почве общих увлечений сочинительством и виолончелью, вторым любимым инструментом Рахманинова после фортепиано: впоследствии он написал для нее знаменитую сонату и другие произведения. Петр привел домой к Сахновскому свою свояченицу, прославленную цыганскую певицу Надежду Александровну. Та пела на званых вечерах в своих пестрых шалях перед завороженными слушателями.

Рахманинов был очарован знакомством со столь экзотическими людьми [55].

Куда более обольстительной была жена Лодыженского, цыганка Анна Александровна, поспособствовавшая его выздоровлению. Оказала ли целебное воздействие ее экзотическая внешность, выраженная в колоритной походке? Животный магнетизм? Не могло быть никакого расчета со стороны Рахманинова в том, что она вдохновит его на написание цыганской музыки, которая к концу XIX века уже имела почтенную родословную в русской культуре. Все Сахновские заметили увлечение юного Рахманинова, но не могли объяснить, чем оно вызвано. Он явно был околдован.

Глупо сравнивать Анну со смешливыми сестрами Скалой, даже с юной, обворожительной, озорной Верой (несмотря на проблемы с сердцем, из-за которых она, возможно, казалась Рахманинову еще милее), или с более сдержанными девочками Сатиных; Анна была взрослой дамой с грудью, формами, ореолом сексуальности — полная противоположность отзывчивой и сострадательной Натальи при всем ее великодушии и заботе о благополучии кузена. Анна была темной, загадочной, соблазнительной — зрелая женщина под сорок, позволявшая себе флиртовать с высоким бледным молодым композитором, который как раз выздоравливал после тяжкой болезни. Она завлекла его. Двадцатиоднолетний Рахманинов стал воображать, как будет дарить ей цветы, писать для нее песни, пить чай из ее самовара. Ее игривая сексуальность воспламеняла его, ее аромат истязал его обоняние — он впервые познал соблазн этого мира неистовой раскованности. Он будет посвящать ей свои произведения, притворяясь, будто посвящает их Петру, чтобы не фраппировать московскую буржуазную среду. И хранить настоящее посвящение в секрете. Только Анна будет знать правду.