Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Хьюстон Нэнси

Гайя догадалась, что Ингрид не родная мать Рены, и спрашивает между делом с мягким участием: Dove è la vostra vera madre?^[155]

У Рены перехватывает дыхание, она трех слов не может связать на чужом языке и отвечает просто: Partita^[156].

Субра одобрительно кивает: красиво сказано о мадам Лизе Хейворд. Музыкально.

Рена поднимается по изящной деревянной лестнице на площадку второго этажа, куда выходит дверь ванной комнаты. Номера расположены по разные стороны от нее, и Рену придавливает воспоминание. Она не знает, что стало его триггером^[157] — архитектурное решение покойного любовника Гайи, усталость, стресс из-за бессмысленного путешествия, ультиматум главного редактора, гибель мальчишек с парижской окраины, убитых полицейскими, неожиданная странная агрессивность Азиза или то, что в доме ее детства комнаты были расположены так же: спальня родителей справа, детская — слева.

«Стоял июнь, занятия в его школе закончились на неделю раньше, чем в моей, Роуэн вернулся в Монреаль и поселился в своей прежней комнате. Мне было не по себе. Я не узнавала брата. Казалось, что в его тело вселилось инопланетное существо (читайте поменьше фантастики!) и приспосабливает человеческий организм под свои нужды. Дело было не в том, что он подрос на десять сантиметров, остригся наголо, а на верхней губе появился черный пушок… Роуэн стал дерганым, не смотрел мне в глаза, не упускал ни одной возможности поиздеваться и обзывал то ябедой, то дурой, то образцовой малышкой.

— Неправда, Роуэн! — уверяла я, приходя в ужас от этих обвинений. — Я не образцовая малышка, я притворяюсь! В душе я все та же Рена — гадкая, грязная девчонка!

— Докажи! Ты только болтаешь, но даже не понимаешь смысла этих слов. Ты — бедная невинная овечка.

— Так объясни! Умоляю, не отталкивай меня, а научи, я же всегда была хорошей ученицей.

— Убирайся! Разве я разрешал тебе переступать порог моей комнаты?

— Нет, но…

— Ты постучала, прежде чем войти?

— Раньше мне не нужно было стучать! (Саркастическое передразнивание.)

— Все меняется, Рена. Придется выучить новые гребаные правила. Это в твоих интересах, поняла?

— Конечно, Роуэн. Я запомню.

— Ладно, тогда до скорого.

Мои щеки пылали от унижения, Роуэн сидел ко мне спиной, и я не удержалась от искушения: проходя мимо комода, стянула его миниатюрный транзистор.

Следующее воспоминание накладывается на первое, хотя между эпизодами прошло несколько часов. Небо потемнело, было около девяти вечера. Куда ушли наши родители? Не знаю. Не помню. Как ни странно, Люсиль тоже отсутствовала. Мы с Роуэном остались дома одни».

Вы были достаточно взрослыми, — мягко замечает Субра. — Роуэну исполнилось пятнадцать, тебе — одиннадцать. Вы не нуждались в присмотре.

«Наверное… Я сидела в пижаме за столом, делала домашнее задание под «Sweet Emotion»^[158], совершенно забыв о краже транзистора, вдруг услышала на лестнице шаги Роуэна — легкие быстрые шаги — и поняла: он в бешенстве. Захоти брат разыграть гнев, нарочно бы громко топал, как страшный великан: “Берегись, сейчас я тебя НАКАЖУ!”

Меня почти парализовало от страха, сердце колотилось в горле. Он меня убьет, он меня убьет… Я решила спрятаться в ванной — только она закрывалась на ключ, забежала внутрь и захлопнула дверь у него перед носом, но запереться не успела. Он кинулся на дверь, как разъяренный бык. Он ворвется и изобьет меня до смерти, завтра утром меня найдут лежащей в луже крови…

Я отчаянно давила на дверь, но Роуэн был сильнее, и она постепенно приоткрывалась… “Прошу тебя, Роуэн! Ну пожалуйста!” Я молила, заледенев от ужаса, нет — я пыталась молить, но голос пропал, страх парализовал голосовые связки, и из горла вырывалось хриплое карканье. Сердце готово было разорваться, и я не могла членораздельно произнести ни одного слова: “Пожалуйста! Мне так жаль, прости меня! Я сделаю все, что ты скажешь! Ну пожалуйста!” Роуэн молчал — его душила слепая ярость — и напирал все сильнее, и я сдалась. Он ворвался, сбил меня с ног, потащил за волосы, я ударилась головой о раковину… об унитаз… “Сейчас ты у меня узнаешь, сама захотела… — прошипел он. — Нет, нет, не надо, пожалуйста!” — Мои губы двигались, из горла вырывался воздух, но голос не звучал. В ванной было темно, свет проникал только через окошко наверху.

Успокоившись, Роуэн прижался к моей спине мокрым от пота телом, и на плечо мне капнула горячая братская слеза. Он встал, привел в порядок одежду и произнес низким, почти неслышным голосом: “Помнишь, в детстве ты всегда просила показать, чему я научился в школе… — Я с трудом расслышала продолжение. — Ну вот… теперь ты знаешь… чему я научился в этой… проклятой школе, куда попал по твоей вине”».

Рена принимает полторы таблетки ноктрана и ложится в уютную кровать, которую Гайя застелила белыми льняными простынями, благоухающими лавандой.

ВОСКРЕСЕНЬЕ

«Принцип фотографии… никому не известные секреты».

Selvaggio^[159]

Мы с Азизом делаем репортаж в чужом городе — едем в автобусе, но забыли предупредить водителя, где хотим выйти, — автобус несется на полной скорости — нужно пройти вперед — мы уже за пределами города. Наконец выходим — перед глазами пейзаж дивной красоты — свет яркий, сияющий, облака стремительно плывут по небу, ветки деревьев тихонько колышутся под ветром. «Смотри, — восклицаю я, — Стиглиц ^[160] чистой воды!» Поворачиваю голову и вижу на поле огромных животных. «Кто это, Азиз? Боже… гориллы!» Их много, они кричат от ярости, собираются драться, здесь же гигантские львы и другие хищники — совсем рядом с нами, на поле без ограды. «Уходим, Азиз! — говорю я. — Мне страшно!» Чуть дальше на дороге фермерша пытается поймать убежавшего зверя… «Боже, Азиз, Боже мой!» — снова и снова повторяю я.

Возможно, это твое собственное дикое «я» пытается вырваться на волю? — предполагает Субра.

«Странно, что во сне я то и дело повторяю “Боже мой”, хотя наяву никогда не произношу эту апелляцию вслух. Fermata — это остановка, например остановка автобуса, но автобус не останавливается, он выезжает из города и выбрасывает нас в центре зверства, фермерша из моего сна безуспешно пытается поймать и запереть это зверство — как делаю я, пытаясь плотно закрыть за собой дверь, да, плотно закрыть. Я хочу, чтобы вещи были прочными и закрытыми, но ничего не получается. В тот день, когда доктор Уолтерс связал меня, мои глаза не были завязаны, свободно двигаться я не могла, но боковым зрением видела, как отец ворвался в номер 416. Он даже халат не завязал, выставив на всеобщее обозрение своего дружка, не до конца удовлетворенного в номере 418… О, Командор! бедная живая статуя, тебя шатает, ты выкидываешь вперед руку, чтобы отобрать у мерзавца хлыст (ты кипишь от негодования и ярости — Как?! Вы осмелились! Мою дочь! Мсье! Мсье!) и покарать Дон Жуана за те же грехи, которые только что совершил сам с чьей-то дочерью. Между вами царило полное согласие и понимание, вы были двумя самцами, не способными удержать в штанах свое мужское достоинство. Ничего этого не должно было быть! Ни Командора в махровом халате, ни отца-товарища, ни психиатра-любовника, ни смертоносного приключения…»

Рена засыпает.

Domenica campagnola^[161]

Ее будит тишина, воскресная сельская тишина, почти раздражающая своей безмятежностью после какофонии звуков — гудения клаксонов, рева моторов и гомона прохожих на улице Гвельфа.

Она открывает глаза и сладко потягивается, радуясь уютной комнате и перспективе относительно спокойного дня. Утром — в Сан-Джиминьяно^[162], после обеда — в Вольтерру. Ужинать они вернутся в Импрунету и проведут у Гайи еще одну ночь.