Голоса летнего дня. Хлеб по водам - Шоу Ирвин

– Привет, Дейв.

Брайант поднял на него глаза и, судя по всему, не узнал. Глаза у него были скучные, покрасневшие. Федров уловил запах перегара.

– Привет, – сказал Брайант после паузы.

– Я Бенджамин Федров, – сказал Федров. – Из лагеря. Помнишь?

– О да, конечно, ясное дело, помню, Бен! – Брайант встал и протянул ему руку. «Второе рукопожатие в нашей жизни», – мысленно отметил Бенджамин. – Конечно, помню! – повторил Брайант. – Добрый старина Трис Спикер. – И он улыбнулся во весь рот, довольный, что память не подвела.

Ехать Федрову было далеко, и они разговорились, вспоминая 1927 год и старые добрые времена.

– А тот парень, Кон, – сказал Брайант. Прозвучало это как намек, что уж Кона-то он узнал бы непременно и сразу, хоть через пятьдесят лет. – Исключительный был человек, – торжественно и многозначительно произнес он. – Исключительный во всех отношениях. Жаль, что с ним такое случилось.

– А что с ним случилось? – спросил Федров.

– Как, ты разве не знаешь? – В голосе Брайанта звучало неподдельное изумление. Выходило, что любой, знавший Кона, просто обязан был знать о последних подвигах этого героя.

– Нет, – ответил Федров. – С того самого лета ни разу о нем не слышал.

– Поразительно… – пробормотал Брайант. – Я думал, все знают. Он погиб во время войны. В сороковом.

– В сороковом? – удивился Федров. – Но мы же вступили в войну только в сорок первом.

– Так он служил в ВВС Великобритании. Летал на собственном самолете. Я думал, ты знаешь, – сказал Брайант.

– Нет, не знал.

– Вот так-то. Я и сам много раз с ним летал. На уик-энды, на разные там каникулы. По всей стране. На озеро Джордж [33]. К его дяде в Ки-Уэст… Господи, ну и славные то были времена! А как только началась война, он отправился в Канаду и там записался в ВВС Великобритании. Ну ты же знал Кона, он просто не мог оставаться в стороне. И погиб. Прямо над Лондоном.

Какое-то время они молчали, вспоминая Кона. То, что рассказал Брайант, теперь казалось Федрову предопределенным. Да, именно так должна была сложиться судьба Кона. С его-то характером, черты которого, очевидно, лишь усугубились с возрастом, он наверняка считал войну еще одним спортивным событием, в котором мог отличиться без особых усилий. Еще одной песенкой «Прощай, Банни!», очередными каникулами в новом, неизвестном городе…

– Ну и умен же был парень! – воскликнул Брайант. – Помнишь песню, которую он сочинил? Ну, об этих… как их… Сакко и Ванцетти? – И Брайант замурлыкал мелодию, вспоминая слова. – А уж какой весельчак был, просто на редкость! Да, разносторонний был парень. Иначе не скажешь, разносторонний. Слушай, как она там начиналась? Не помнишь?

– Нет, – ответил Федров. Он уже жалел, что подошел к Брайану. Ему не хотелось больше слышать о Коне. – Я во время войны тоже был в Англии, – сказал он. Просто для того, чтобы сменить тему.

– Правда? – равнодушно откликнулся Брайант.

– А ты? – спросил Федров. – Где был ты?

– В Вашингтоне, – мрачно ответил Брайант тем тоном, каким сильные и неразговорчивые мужчины привыкли говорить о жертвах, принесенных ими на алтарь отечества, и опасностях, которые подстерегали их на этом пути.

Федров едва сдержал улыбку. «Ах, Брайант, Брайант, – подумал он. – Ты неисправим, ты от рождения призван быть на третьих ролях».

– Извини, – сказал он, – мне выходить. – И торопливо выскочил из вагона, притворяясь, будто боится, что двери захлопнутся прямо у него перед носом. И все это – с одной лишь целью избежать третьего рукопожатия…

«Да что там говорить! Когда уже два аута и я стою в круге питчера,– из прохладных сумерек, опустившихся на голубые горы, вдруг прорезался этот умный, один из самых убедительных голов,– и мяч уже выброшен к центру поля, я даже не оглядываюсь, даже знать не желаю, что там происходит. Просто бросаю свою перчатку и спокойненько так иду к скамье. Потому что знаю: там Бенни, он на месте, а когда Бенни на месте, то мяч будет взят…»

«Я взял ее вишенку под вишневым деревом, в Лейквуде, штат Нью-Джерси».

«В ходе выполнения этого и других заданий мы потеряли в общей сложности двадцать семь наших самолетов».

Дверь бара отворилась, вошел Майкл, размахивая связанными за шнурки шиповками и перчаткой-ловушкой. Теперь он был в теннисных туфлях.

– Привет, – сказал он, усаживаясь на табурет рядом с отцом. – Угостишь кокой?

– Одну коку, Винни, – сказал Федров бармену. – Ну, как закончилась игра?

– Мы победили, – ответил Майкл.

– Произошло что-нибудь выдающееся в последнем иннинге?

– Да так, небольшая неразбериха. Пришлось маленько понервничать. – Майкл жадно отпил из бокала, который поставил перед ним Винни. – У них было два человека на базе, и тут вмешался Серрацци… – Майкл снова отпил глоток.

– И что же он сделал? – спросил Федров.

– Врезал изо всей силы! Господи, ну ты же знаешь, как Серрацци может врезать по мячу! – ответил Майкл. – Правда, на сей раз он отбил его прямо Бадди Горовицу, на первую базу, и Бадди пришлось сделать всего два каких-то шага, и готово, игра сделана! Скажи, пап, а ты не против, если я с тобой не поеду, а? Энди Робертс пригласил всех к себе, они собираются сыграть в волейбол. Дорогу домой ты ведь знаешь, верно, папуля?

– Дорогу домой знаю, это правда, – ответил Федров. – И не советую слишком умничать.

Майкл усмехнулся и вскочил с табурета.

– Спасибо за коку! – Он направился было к выходу, резко остановился. – Ты не против, если я закину это барахлишко тебе в багажник? А, пап? – И Майкл взмахнул связанными шнурками шиповками. Прикрепленная к ним на петле, там же болталась перчатка.

– Дай сюда, – сказал Федров.

Майкл подошел и положил шиповки и перчатку на табурет.

– Добрый старый папуля… – протянул он. – Ладно, я побежал. Увидимся вечером, за обедом.

– Ну а чем ты отличился в этом последнем иннинге? – спросил Федров. Команда сына победила, этого было достаточно, чтоб не вдаваться в подробности, но ему хотелось лишние полминуты полюбоваться молодым и таким прекрасным лицом сына.

– Перехватил одну подачу, – небрежно отмахнулся Майкл и снова двинулся к выходу. – Ну и отбросил мяч на вторую базу, ничего особенного. – Внезапно на лице его возникло хитроватое и насмешливое выражение. – Ничего такого зрелищного, в отличие от тебя, – добавил он. Голос звучал по-взрослому холодно.

– Что ты хочешь этим сказать? – недоуменно спросил Федров. Он не понимал.

– Да о том, как ты поймал тот мяч, – ответил Майкл. – Голой рукой. А потом раскланялся в ответ на восторги и аплодисменты. – В голосе его слышалось явное неодобрение.

– Ну и что в этом плохого? – спросил Федров.

– Сам знаешь, – ответил Майкл. – Не мне тебе говорить.

Теперь это были двое взрослых мужчин, примеривающихся друг к другу, прикидывающих, как бы половчей нанести удар.

– Не знаю, – сказал Федров.

– Еще как знаешь! – Стоя у стола, Майкл возвышался над отцом. – Ты просто выпендривался, вот что. И все ребята это поняли.

– Может, и выпендривался, – согласился Федров. – Но что тут плохого?

– Это так бросалось в глаза, – ответил Майкл. – И было совершенно ни к чему. Ни одному парню не понравится, когда его отец выпендривается.

Федров кивнул.

– Понимаю… – протянул он. – Что ж, увидимся позже.

Сын в последний раз окинул его холодным взглядом, словно оценивал ущерб от нанесенного удара, затем круто повернулся и вышел.

Федров тоже развернулся на табурете и уставился на бутылки, выстроившиеся за стойкой бара. Детство сына кончилось. Неизменному бездушному одобрению каждого поступка отца пришел конец. Пришел, возможно, уже давно, а он этого прежде не замечал. Теперь в семье присутствовал критик и соперник, нащупывающий его слабые стороны, примеривающийся, как бы ударить побольнее, пробующий силы, чтоб подчинить, покорить, победить. Оценивающий, насколько крепка любовь отца к нему.