Двойной контроль - Сент-Обин Эдвард

В последнем, вытянутом треугольнике владений Хантера стоял шестиугольный беленый павильон с арочными окнами, обрамленными бледно-оранжевым мрамором, и с аркой входа, обращенной к морю. От павильона по саду камней змеились две дорожки, убегая к самой кромке воды, откуда ступени вели к укромной частной пристани, которую не было видно из особняка. Вокруг павильона сейчас ничего не росло, но хорошо бы окружить его вьющимися побегами кампсиса с оранжевыми соцветиями или вечнозеленым плющом с темными ягодами, которые зимой и ранней весной будут склевывать птицы; или ползучей жимолостью, заросли которой так любят изумительные ночные бабочки-бражники. В дальнем конце сада камней неплохо было бы посадить две или три липы с их дремотным цветом, чтобы создать на границе участка тенистое место, где можно отдохнуть.

Фрэнсис разглядывал павильон, представляя себе всевозможные вьющиеся и ползучие растения, и заметил в арке входа отца Гвидо, любовавшегося рассветным морем. Наконец аббат, погруженный в размышления, сделал неуверенный шаг вперед.

– Доброе утро! – поздоровался Фрэнсис из сада камней.

– Ah, buongiorno! [40] – ответил отец Гвидо. – Какая красота! Все так прекрасно, правда?

– Да, – сказал Фрэнсис, с улыбкой подходя к павильону. – Вы так рано проснулись.

– Я всю ночь не ложился, – сказал отец Гвидо. – Меня так взволновала вечеринка, доброта гостей и концерт, что, когда я собрался уходить, уже рассветало, и меня зачаровало восходящее солнце. Так я здесь и просидел. – Аббат указал на скамью в павильоне.

– Вы позволите? – спросил Фрэнсис.

– Да, конечно, – ответил отец Гвидо, обрадованный тем, что ему представилась возможность вернуться на излюбленное место. – Давайте посидим и посмотрим на море через арку. Почему-то панорама выглядит еще прекрасней, когда она… – Он запнулся, подыскивая нужное слово.

– Обрамлена? – подсказал Фрэнсис.

– Совершенно верно. Как картина. Края ограничивают панораму, и она превращается в картину.

– Да, точно, – кивнул Фрэнсис.

– Так что это вы рано проснулись.

– Да, вы правы. Видите ли, я натуралист. Хантер попросил меня осмотреть территорию поместья и посоветовать, как лучше разнообразить его растительный и животный мир.

– О, великолепное начинание! – воскликнул отец Гвидо. – Я францисканец, и мы любим все формы жизни и все аспекты творения.

– В таком случае вы поможете мне что-нибудь придумать, – сказал Фрэнсис. – Сол упоминал, что ваш монастырь стоит в лесах, а вокруг него разбит прекрасный сад.

– Да-да, там очень красиво, – кивнул отец Гвидо. – Я, на свое счастье, всю жизнь провел в провинции Перуджа, но в последнее время там все как-то стихло. Весной тише поют птицы, летом тише стрекочут цикады. В детстве я часто бегал в чащу любоваться светлячками, но теперь в лесах темно. Матушка предупреждала меня остерегаться cinghiale… как это по-вашему?

– Диких кабанов.

– Да-да. А сейчас их даже не встретишь. Леса…

– Обеднели? – подсказал Фрэнсис.

– Вот именно. Вместо оркестра остался один клавесин, да и тот старый, если так можно выразиться, с поломанными клавишами.

– Девяносто три процента биомассы всех птиц и млекопитающих Земли составляют люди и домашний скот, – сказал Фрэнсис. – В дикой природе обитает всего семь процентов живых существ.

– Не может быть! – удивился отец Гвидо.

– Да, к сожалению, в нынешних условиях дикую природу уничтожают.

– Невероятно! – Отец Гвидо снял очки и утер глаза рукавом. – Простите, я сегодня расчувствовался. Но как помочь природе?

– Помочь природе может любой, – сказал Фрэнсис. – Засадите клумбы семенами, а не рассадой, удобренной пестицидами, верните зубров в Карпатские горы, дайте отдохнуть морям и океанам, прекратите истреблять дельфинов и морских черепах, которые тонут, путаясь в рыболовных сетях, повесьте кормушки для птиц; а до обеда мы с вами придумаем, как возродить этот парк. Распределение видов не фиксировано, а постоянно меняется из-за местных миграций и вымираний. Если не принимать во внимание вымирание, то природа отдельно взятой местности циклична, как калейдоскоп, в котором сменяются кусочки стекла.

– Ah, si! – вздохнул отец Гвидо. – Да-да, ночью мне было видение… – Он взял Фрэнсиса за руку, но так и не смог ничего сказать; морщинистое невинное лицо попеременно выражало то изумление, то непонимание. – Простите, у меня нет слов…

15

– Привет, дорогая, погоди, я надену наушники, – сказала Люси. – «Остановите радиоактивность!» – проскандировала она, – или хотя бы уберите ее подальше от моего мозга.

Люси лежала в гамаке на веранде Хантера, глядя, как шмель заползает в колокольчик глицинии и вылезает оттуда, покрытый пыльцой. Все гости уже разъехались, кроме Сола, который уезжал позднее. Люси с Хантером собирались провести несколько дней наедине, правда смирившись с неизбежным присутствием вездесущей Джейд, – иногда Люси казалось, что она проберется даже в постель Хантера, а потом, сверкая зубами, осведомится, не нужно ли чем-то помочь, – и, разумеется, обслуживающего персонала «Яркого солнца», которых насчитывалось не то десять, не то двадцать человек, точнее сказать было трудно, потому что каждый день она замечала незнакомые приветливые лица то среди кустов роз, то у лестницы, с охапками свежего белья или бутылками минеральной воды.

– Как у тебя дела? – спросила она, отведя телефон подальше, чтобы было удобнее разговаривать.

– У меня большие новости, – сказала Оливия. – Точнее, растущие новости.

– Боже мой, ты беременна! – воскликнула Люси; в прошлые выходные Оливия упомянула о значительной задержке своих месячных.

– Ага.

– Ух ты! – сказала Люси, что прозвучало и радостно, и сочувственно.

– Мы оба слегка ошарашены.

– Ты еще не решила, как поступить?

– Понимаешь…

– Рожай, – импульсивно выпалила Люси, осознав, как ей самой хочется обзавестись скоплением делящихся клеток, которым можно восторгаться, и насколько ее предложение вызвано приливом огорчения из-за того, что сама она вряд ли родит ребенка, поскольку в результатах лечения уверенности все еще не было. – Только, чур, я буду крестной матерью, – добавила она, идя на своеобразный компромисс, потому что ни материнство, ни распятие ей, судя по всему, не грозило.

Шмель с грузом пыльцы тяжело поднялся в воздух. Похоже, Люси пыталась подбодрить не только Оливию, но и себя.

– Разумеется, крестной будешь ты, – сказала Оливия.

– Фрэнсис – прекрасный человек, и ты тоже…

На Люси нахлынула странная, тонкая смесь сожаления и облегчения. Три года назад Нейтан постоянно говорил о том, что хочет ребенка, желая опутать ее стальными тросами родительских обязанностей. Люси уклонялась от ответа, возможно уже сознавая, что не намерена с ним оставаться.

– Да, Фрэнсис – прекрасный человек, – вздохнула Оливия, – но мы не так уж и долго вместе, а пересчитывая соловьев, много денег не заработаешь, да и своего жилья у него нет. И у меня тоже. Вдобавок мне дорога моя независимость – или я просто к ней привыкла. Зависима от независимости. По-моему, в этом где-то кроется проблема.

Люси медлила с ответом, размышляя о своем неуверенном отношении к детям: ей хотелось дать ребенку то, чего у нее самой не было, но было страшно, что дитя унаследует ее худшие черты. В последнее время она все больше задумывалась о трудностях своего детства и о том, как это повлияло на ее болезнь. Один из недостатков такого холистического подхода состоял в том, что приходилось не искать виноватых, а волноваться о возможных психосоматических связях.

– Ты это из-за удочерения? – спросила Люси. – В том смысле, что Карен забеременела, вовсе не желая детей?

– Верно, но об этом я узнала только при встрече с ней, – сказала Оливия. – Мне тогда уже было двадцать шесть, так что это не оказало особого влияния на мои рассуждения.