После Акулова это все стало воспоминанием. Отдельные флаги поползли друг к другу, свиваясь в объятиях. Благодаря «расшифровке» ковер начал срастаться. А «правильно» ли он срастается, это вопрос не опыта, а веры.
«В мире, помешанном на покупках и сексе, — писал Майкл, — в мире, боящемся только одного — утратить способность к этим двум действиям, в мире, прячущем эту свою помешанность и этот страх в религиозных сказках и захватывающих фильмах, единственное известное мне спасение для таких, как вы, — заняться абсолютной ерундой. Чем-то, на что не поймаешь женщин и что никому не продашь».
Майкл не договаривал в том письме главнейшего, обнуляющего весь смысл его пафосных рассуждений: спасительную ерунду должен кто-нибудь оплатить. Кто-то должен заказать и ожидать ее. С тобой так и вышло. Майкл намекал на себя, надеясь на твою догадливость.
Сесть к приятно хрустящим пластиковым буквам и выстукать привычное: Ghbdtn? Vfqrk, чтобы так же привычно стереть. Говорит Фюрер
Я точно помню это место. Купил здесь тогда винил — одна сторона с речами Гитлера, на другой Геббельс, — продавался в конверте группы «Витамин».
— Хочешь знать, как говорит фюрер? — подмигнул мне страшно рискующий продавец, и я не смог сказать «нет». Я слушал их, жаль, нельзя обе стороны сразу. Не знал языка, но понимал, вокруг чего крик. Представлялось так: две высокопоставленные немецкие Н.
У обоих завязанные глаза. Две опасные бритвы в руках. Каждый ощущает второго как гастрономическую редкость, стоящую жизни. Машут лезвиями, каждый в своей шелковой темноте, надрываются, кричат, нанося и получая колюще-режущие поцелуи. Парный танец. «Японское танго» на криминальном жаргоне.
Я не был на этом месте слишком долго. Теперь тут продают обои любых сортов. Растроган неизвестно зачем, я купил себе один закатанный в пленку рулон и иду с ним под мышкой, будто с неким оружием, горном или зрительной трубой. Если прилежно всмотреться в мои новые обои, различишь среди кристаллов и перьев орнамента аккуратно повторенные свастики.
Я слушал фюреров, и от их голосов у меня выпаривались из пор золотые крупицы. Я их потом замечал, включив свет, скатывал ладонью в коробок, продавал кому надо и жил на это. Такой был винил полезный. А коммунальной соседке говорил, это я слушаю немецкое радио. Учу язык. Она удивлялась. Давно умерла. С рулоном не всем заметных свастик я марширую через город, забывший меня, как забыли все о виниле. 3
Пятно-ссылка снова в твоей почте. Не совсем такое, как вчера, или это вчерашнее изменилось? Оно ведь может двигаться с неуловимой глазом скоростью, медленно, как тает лед. Помнишь, как оно пришло в первый раз? Среди спама почтовый диспетчер опознал странный адрес отправителя с цифрой 23.
Ты пользуешься ссылкой и, нажав, находишь там свой день, от мнимой Оли за окном до батьки Невермора за тем же окном и сравнения сознания с ковром, включая джинсовую рябь телевизора и пострадавший манекен. Кто-то, называющий тебя «ты», знает, о чем ты думаешь, куда ты смотрел, что слышал. И этот кто-то отчитывается перед тобой. Лайф джорнал, который ведут вместо тебя и лучше, согласись, чем ты смог бы.
Кто-то, кто наполовину у тебя в голове и наполовину снаружи. Всегда ступает рядом одной лапой. Акулов, со слов Майкла, имел трость, оставлявшую собачий след рядом с ним на мокром американском снегу или в грязи бульвара, когда он шел.
Обратный адрес, с которого шлют пятно, не отзывается. Мейлер-даймон возвращает письма с извинением. Уже отсутствующий отправитель, всякий раз создаваемый только для того, чтобы пятно нашло тебя. Нажав на него, попадаешь сюда и можешь не читать:
Как вел бы себя Семен Иванович Акулов в твоем положении?
Как бы это описал? Да и существовал ли он? А если существовал, то писал ли? Или рисовал все-таки? А может, не видел разницы между этими действиями?
— В чем ваша вера? — однажды спросила его читательница, мечтавшая переводить акуловскую прозу на английский. Точнее, слушательница, Акулов ведь принципиально не публиковался, завещав все издать потом, а пока декламировал желающим у себя дома, в Атаскадеро, штат Калифорния.
— Я верю в сюрпризы, — не сразу ответил ей Семен Иванович.
Так пишет Майкл. Он тоже этого не слышал. С чьих-то слов. Или:
«Я верю в недоразумения». Никто уже не восстановит английский оттенок ответа. Майкл трактует так: верил в недоразумения, которых не избежать, сколько ни прячься.
Лично ты никогда не видел акуловского лица. В ответ на это замечание Майкл выслал фото, похожее на автопортрет Микеланджело, грубо обработанный в фотошопе.
Все с его слов. Ты «расшифровываешь» для него акуловскую прозу, по пять-десять страниц в неделю. Кому это нужно? Майкл ссылается на родных Акулова, с которыми обещает познакомить. Чего они хотят, публиковать? Разумеется, хотя это никогда с тобой и не обсуждалось.
Могилы Семен Иванович не хотел и был развеян над Гудзоном. Да и к чужим памятникам относился не очень. Акулов оказался вдохновителем-основателем банды прославленных газетами поджигателей статуй и надгробий. Долгое время его комнату украшали фото «горящих истуканов», но их, как и негативы, изъяла полиция, когда банду все же выследили.
Идея сжечь памятник приводила его в экстаз. Хотя бы пьедестал, если идол слишком велик. Несколько водяных пистолетов, заряженных бензином, баллон со шлангом или обычный ручной разбрызгиватель. Остается лишь бросить факел и фотографировать, как ночь отступает с площади. Другие снимки, обугленные каменные ноги- сапоги, публиковались в утренних газетах.
На черной машине акуловцы катались по ночам, нападая на своих неподвижных и уважаемых жертв. Вандалов изловили, Акулов стал много должен государству. Судили, изолировали и выпустили под залог.
Заплатив, Семен Иванович прикреплял к бюстам знаменитостей подвижные кукольные руки, заставляя копии великих творить этими чужими руками смешное и непристойное, а порою и запрещенное. У него дома сих гипсовых чуд видел и запомнил один из бывших поджигателей, с ним до сих пор общается Майкл. Этот господин утверждает, что и после суда, попав на учет, Акулов не забыл любимого огня. На Пасху и Рождество поджигал купленные изваяния у себя во дворике, за непривычно высоким для этих мест забором. Соседи не знали, что там за регулярное зарево, и подозревали в русском куклуксклановца-одиночку.
Первый раз, признавался Акулов, он делал так еще мальчиком, вечерами, в отдаленных закоулках кладбищ. Сердце счастливо плясало, когда могилу обнимали крылья пламени, а иногда, ребенку на радость, оловянный ангел терял тяжелые капли со своих пальцев, плыл лицом, начиная как будто по-настоящему, гримасничая и корчась, скорбеть. В детстве маленькому Акулову нравилось думать, что под такими статуями покоятся кости ангелов, что у вестников божьих тоже бывают могилы.
Ты включился в пластиковом летнем кафе под красным зонтиком.
— Ты где-то лидер, — говорил совершенно тебе незнакомый и тоже очень пьяный человек, — но...
Дальше он продолжить не мог и чмокал, поводя головой и блуждая взглядом в подножном асфальте — Где-то лидер, — повторил он еще более убедительно и даже сердито.
— Где? — спросил ты, оглядываясь.
Что это за место, ты даже приблизительно сказать себе не мог и вряд ли сильно удивился бы, услышав, как люди вокруг заговорят по-болгарски или по-испански. Но усатый в белом, высунув голову в стекло, рявкнул: «Орлы, ваша шаверма!?» И незнакомец, признавший тебя где-то лидером, закивал, соглашаясь: наша.
В Питере — уверил себя ты, — «шаверма» говорят именно в Питере, и ты живешь в Питере, как и твой папа, и пить начал в Питере вчера днем на дне рождения удачливого писателя, автора гламурных расследований «Гарем Сатаны» и «Слезы между ног». Два слова на трамвайном лбу, продребезжавшие мимо, внезапно разрушили эту уверенность. И тепло кончается, как опьянение.
Александр Сергеевич Пушкин рисовал тут знакомых дам, своих друзей, иногда бесов, а ты вот этих, с одними ярко-кровавыми ртами на черных овалах голов, если это головы. В специальной рисовательной программе для «художников».
