Тропою испытаний. Смерть меня подождет (СИ) - Федосеев Григорий Анисимович

— Собака, — шепотом произнес подошедший Василий Николаевич. — Откуда она взялась?.. Да ведь это Бойка! Ей-богу, она!

Действительно, к нам мчалась Бойка. Кучум кинулся ей навстречу, мать и сын столкнулись и начали лизать друг другу морды. Затем Бойка, выгибая спину, прижимаясь к земле, ластясь, приблизилась к Василию Николаевичу. Не сводя с него умных глаз, она ждала хозяйской ласки. Растроганный Василий Николаевич присел перед собакой, губы его расплылись в улыбке.

— Откуда ты взялась, дуреха? Соскучилась… — ласково ворчит он, обнимая Бойку, которая льнет к нему, лезет мордой под телогрейку.

Сколько в этих движениях доверия и преданности!

Потом Бойка бросается и ко мне, ластится, тычется в лицо, повизгивает, но уже не так горячо.

— Наши едут! — кричит Александр Пресников, показывая на лес.

По следу Бойки на марь выходят на лыжах Геннадий, за ним Улукиткан ведет караван.

— Радиостанцию везут — наверно, срочное дело есть, — говорит Мищенко, всматриваясь в приближающуюся группу.

— Знамо дело, попусту не погнали бы оленей по такому снегу, — заключает Александр.

Наконец обоз подошел к палатке. Мы поздоровались.

— Далеко ли бредете? — спросил Василий Николаевич.

— Человеку даны ноги, чтобы он долго не сидел на одном месте, — спокойно ответил Улукиткан.

— Нет, вы только послушайте! — воскликнул Геннадий. — Остановились мы километрах в двух отсюда, за лесом, оленей отпустили, снег утоптали под палатку. А Улукиткан говорит:

«Однако, неладно таборимся — наши близко ночуют». — «Как-то ты узнал?» — спрашиваю. «Дым, — говорит, — разве не слышишь?» Понюхал я воздух — вроде ничем не пахнет. А он ругается: «Зачем с собой глухой нос напрасно таскаешь? Давай запрягать, ехать будем». Я стал было отговаривать его: дескать, может, только показалось тебе. А он свое: «Надо ехать». Запрягли, тронулись, я впереди. Выхожу на марь, смотрю — действительно палатка стоит, дымок стелется; понюхал — не пахнет. Когда уже вплотную подошел, только тут и учуял запах дыма… Вот ведь какой старик!

— Мой нос, правильно, кругом слышит, а твой только насморк знает, — засмеялся Улукиткан и стал распрягать оленей.

— Какие вести? — нетерпеливо обращаюсь к Геннадию.

— Спросите у него, — ответил тот, кивнув головой на старика. — Поедем, говорит, к перевалу, как бы беды не случилось с нашими. Есть и неотложные радиограммы из штаба экспедиции.

Общими усилиями ставим для прибывших палатку, натягиваем антенну. Улукиткан привязывает на шею непокорным оленям чанхай — круглую палку длиной примерно в три четверти метра, — чтобы они не ушли далеко во время кормежки, и отпускает всех на пастбище. Животные табуном бросаются к распадку, на бегу тычут морды по уши в снег, нюхают, ищут ягель и, перегоняя друг друга, скрываются в лесу.

Из темных туч повалил снег. Все мы собрались в одной палатке. Запах отогретой одежды, портянок, свежей хвои мешается с запахом человеческого тела. Геннадий забился в дальний угол, стучит ключом, вызывая штаб. Улукиткан чистит свою старинную бердану.

Только теперь я рассмотрел это ружье, необычное для нашего времени. Ствол его сверху поржавел, внутри образовались глубокие раковины. Затвор явно не от берданы, без выбрасывателя, в гнезде не держится, и Улукиткан носит его в кармане завернутым в тряпочку или привязывает тонким ремешком к спусковой скобе. Ложе стесано донельзя, сбито гвоздями, стянуто проволокой и жестью от консервной банки, к тому же его край еще и обгорел. По всему видно, что ружье прошло вместе со стариком длинный и тяжелый путь, бывало в огне, под дождями и бурями. Оно, несомненно, знало много и удач и промахов. Поржавевшее, горбатое, в латках, оно внешне даже похоже на самого хозяина. Видно, живут они неразлучно, одной судьбой связанные. Ложе берданы исписано разными иероглифами — тут и веточки, и крестики, и рожки, и кружочки, и много других знаков, смысл которых понятен только старику. Они, несомненно, обозначают какие-то знаменательные события, охотничьи приметы и трофеи Улукиткана. Словом, это своеобразная летопись охотника-эвенка.

Старик, порывшись в потке, достал кабарожью берцовую кость, раздробил ее ножом, выскреб мозг и стал им смазывать сверху бердану. В его движениях — доверчивая любовь к этому немому другу, разделившему с ним более полувека жизни.

— Дай-ка я по твоей бердане протирочкой пройдусь да кипяточком нутро сполосну, тогда она иначе у тебя заговорит! — предложил Улукиткану Василий Николаевич.

— Однако, не нужно, Василий: фарта [33] не будет. Старому оленю хоть три раза в год шерсть меняй, все одно не помолодеет!

— Как ты не боишься с ним охотиться? Задерет тебя когда-нибудь медведь, — сказал Мищенко, с удивлением разглядывая ружье.

— Привычно. Когда стреляю, немножко глаза закрою, а чтоб не отбросило — лучше спиной к дереву прислониться.

— Значит, было уже?

— У-у, сколько раз! Мое ружье привычка шибко худой: то осечку даст, то пулю не туда бросит, все равно что старый люди…

— Ты бы сменил его — теперь хорошие ружья есть, чего мучаешься…

Улукиткан бросил на Мищенко недоуменный взгляд:

— Эко мучаюсь — зря говоришь, Василь. Ево характер я хорошо знаю, меня не обманет. Новых ружей много, это правда, да не нужно — это лучше.

И старик, отодвинувшись от печки, еще долго возился с берданой.

Над ущельем ночь, свежая, темная, чуть туманная. Черное небо прорезают огнистыми полосками падающие звезды, и на постаревший от бурь лес бесшумно падает иглистый иней. Вдали тускло белеют хребты. В застывшей тишине четко отдаются осторожные шаги оленей. А над палаткой, словно привидения, склонились таинственно выбеленные морозом ели. Мысли не дают уснуть. Почти физически ощущаешь, как в тебе копится сила. Именно в эти безмятежные весенние ночи и зарождаются смелые планы, хорошие чувства.

К утру разыгрался буран. Взбунтовались дикие силы природы. Застонала тайга, не выдерживая порывов холодного ветра. Черные тучи легли на горы, еще более суровым стал северный пейзаж.

Весь день у меня ушел на переговоры со штабом и с подразделениями, затерявшимися на территории этого безлюдного края. Мы пробудем здесь еще два дня, чтобы получить ответы на свои радиограммы.

А ветер шумит, качая тайгу и хлопая бортами палатки. Улукиткан предлагает пойти завтра на охоту. Он видел недалеко от стоянки свежий след крупного быка-сокжоя. Но погода не унимается.

Необычно длинным кажется в безделье день. У всех скучные лица, за палаткой вечерний сумрак.

— Ветер крутит — это хорошо, — говорит Улукиткан.

— К погоде, что ли? — спросил я, с надеждой посмотрев в дальний угол палатки, где сидел старик за починкой олочей.

Он приподнял голову, помигал, глядя на свет маленькими мудрыми глазами, и почесал в раздумье затылок.

— Когда ухо слышит шаги зверя, по ним можно догадаться, кто идет: сохатый или медведь. Если глаза смотрят на тучу, они должны знать, что не из каждой падает дождь. Вот послушай, как шумит тайга. Только хорошо слушай, она не обманет.

Улукиткан отбросил в сторону олочи и, обняв руками согнутые в коленях ноги, повернул голову к выходу.

Мы все прислушались: лес шумит и шумит, как в мелководье далекий перекат. Из глубины его нет-нет да и прорвется затяжной гул, будто где-то близко вода прорвала плотину и ринулась вниз.

Старик сидит с закрытыми глазами, плотно сжав губы. Кажется, только ему одному тайга и поведала свои думы, только ему и понятен этот шум старого леса.

— Слушайте, — вдруг прервал молчание Улукиткан и, открыв глаза, таинственно показал рукой в сторону леса. — Ветер кончился, а он все шумит, хорошо шумит, как будто молодой стал. Это к погоде.

Старик выпрямился, разогнул спину и легко вздохнул, словно сбросил с себя тяжесть.

За палаткой качалась тайга. Стонали отжившие лесины. Гуще сыпал последний снег.

Старик долго смотрел мне в лицо.

— Надо понимай, что слышит ухо. Зачем напрасно таскаешь его? — сказал он уже спокойно. — Разве не знаешь, что перед бурей или стужей тайга стонет, как старый люди? Худо ей тогда, ой, как худо! Ломается она, мерзнет, пропадает. А перед солнечным днем шумит она славно, далеко слышно. Вот и сейчас: снег падает, кругом туман, а лес веселый, хороший, погода близко — это надо знать.