Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 73
Или они научатся воровать, и звериная жажда жить, которая есть в любом маленьком тельце, заставит их принять волчьи законы стаи. И стать волчицами.
И ее девочки станут такими же, как эти спелые комиссарши, легко наводящие дуло в лоб тем, кто против стаи, а ее душа будет корчиться в судорогах, проклиная себя за то, что привела новых волчиц в мир, где они слились с иными волками… Хотя думать так значило бы обижать память Антипки.
Разве тех, кого она непроизвольно сравнила с волками, могут быть спасителями? Разве они могут спасать? Или могут?
В один из вечеров раздается стук во входную дверь – сами они давно уже ходят через дверь в сад из малой гостиной матери. Страшный стук. Ирочка спит. Оля с Сашей и Шурой «Робинзона Крузо» читают.
Анна берет ружье, идет к главному входу.
Но пороге есаул Елистрат Моргунов и еще два незнакомых казака – один с чуть рыжеватым чубом, второй, как у есаула, с иссиня-черным. Только у Моргунова в черни проседь теперь проглядывает.
– Не уплыли мы. Неча казаку на чужбине делать!
Шашка на боку поблескивает в лунном свете.
Оля с Сашей и Шурой выглядывают из гостиной. Анне страшно. Что как казаки рубить без разбору начнут? Разрубленная Лушка стоит перед глазами.
Но делать нечего, пускает, определив непрошеных гостей в дальние комнаты и попросив Олюшку проводить своих друзей.
Незнакомые казаки молока просят «замесить на вечерю тюрю». Но есаул их обрывает:
– Цыц! Без молока повечеряете. Не баре!
Глаза черные, смоль. На нее чуть глаза поднимет и виновато отводит.
– Ты, ваше благородие, зла на меня не держи. Грех на мне, да. Порешил неразумно твою скотинку. Каюсь. Пьяный был. И злой. Потому как думал, родную станицу не увижу боле. А как казаку без станицы? Без землицы своей как? Нельзя казаку на чужбину. Никак нельзя!
– Как же вы… Дальше как? – неожиданно для самой себя спрашивает Анна, вот уж не думала с казаками в задушевные разговоры вступать.
– Устали бежать. Даже от Врангеля писали: кому опасность не угрожает, неча на чужую сторону плыть. Листовки в Севастополе дали. От красных. За добровольную повинность – прощение. Домой пробираться будем. Дойдем! Озимые не посеяли, так яровые посеем.
Анна не знает, что такое «озимые», что такое «яровые». Смутно из разговоров матери с управляющим припоминает, что озимые осенью сеют, и если зиму переживут, то весной ранние всходы дают.
– Тольки бы родичи были живы!
Есаул водки в этот раз не пьет. Нет водки. Но слезы в глазах, как от водки.
– Я, благородие ваше, с четырнадцатого году столько родни схоронил, жуть берет. И не я хоронил. На войне был. Не всем могилкам поклониться довелось. – Чуб свой казачий пятерней зачесывает и, будто ненароком, непрошеную слезу смахивает. – Сын Егорий двухлеточка от заразы какой помер. После брата Михаила на германском фронте жизни лишили – газами травили, не знаю, что за газы такие, но хлопцы гутарили, что вся кожа с Михайла мово сошла. Трое деток да жинка остались. На моей совести. Мне их на ноги ставить. Вдовую его бабу с тремя дитями кто теперя возьмёть! Мужиков с войны воротилось не густо, а невест новых без обузы навыростало.
Анна молчит. Ничего не говорит. Но и не уходит. Казалось бы, зачем ей еще и чужие беды незнакомого казака, к тому же зарубившего их Лушку. Но молчит, слушает.
– Мать моя Матрёна Петровна в шешнадцатом померла от горячки. И дочка Зинаида с нею вместе. Племенника старшо́го Петьку в восемнадцатом зарубили. Свои же казаки зарубили, только красные. Отец Иван Мефодьич отчего в девятнадцатом помер, одному богу ведомо. Кумекаю, что с голодухи помёр, внукам последний кусок отдавал. Мужиков на базу́ не осталося. Жинка моя Мария, да сноха, братья вдовая Ирина, да племенник, какой теперяче за старшо́го, Жорка, двенадцати годков… Чего-та они наробить сподобны на столько едоков! Окромя их ищо пять ртов мал мала меньше – сынок Ванька, дочка Дашка, сестра на выдании Наталья, да племенники Марья да Данька.
«Двенадцати годков». Как Олюшка. «Теперяче за старшо́го»…
Конь боевой с походным вьюком
У церкви ржет, кого-то ждет…
Есаул Моргунов Елистрат затягивает свою казачью песню. Анне непонятную и незнакомую, только отчего-то такая тоска на сердце от этого чуть хриплого голоса, и от обреченной заунывности, и от этих слов.
В ограде бабка с внуком плачет.
Молодка возле слезы льет.
– У нас на Дону, багородь ваше, так казака на войну провожают, – оторвавшись от песни, объясняет ей Елистрат, пока два других ему вторят:
В а-а-аграде баааабка с внуком плаааачет.
Мааалодка возле слезы льет…
– Так и меня в четырнадцатом провожали. Все так и было́. – И продолжает:
А из дверей святаго храма
Казак в доспехах боевых.
Идет к коню сваму он прямо,
Идет в кругу своих родных…
Анна, даром, что никогда на Дону не была, так и видит эту картину – умершая «в шешнадцатом» мать Елистрата Матрёна Петровна с сыном его Ванькой, жена, тогда еще «молодка» Мария. И все, кто есть, и все, кого уже нет на свете, встают перед глазами в этой затягивающей, выворачивающей душу наизнанку казачьей песне.
Жена коня мужу подводит,
Пляменник пику подает.
И говорит отец: «Послушай
Моих речей, сын, наперед!
Два казака последние две строки снова вторят.
– Отец наш, Иван Мефодьич, царство ему небесное, так меня и провожал, так и наказ давал! – снова поясняет Елистрат и подхватывает песню дальше:
Дарю коня табе лихого!
Он добровик был у меня!
Он твоего отца седого
Носил в огонь и из огня…
«Он твае-е-го оотца седогооо…» – снова тянут казаки, а Анна думает о своем коне Агате, о других чистопородных лошадях их крымской конюшни, реквизированных еще при первых красных. Где теперь тот Агат? Жив ли? Под кем скакал или скачет? Куда его гонят жестокие силы войны? Или пал в бою от казачьей шашки и ничего от него не осталось…
А ночью стук в двери еще страшнее.
Анна открывает дверь. Павел, отец Саши и Шуры, их бывший конюх, объезжавший ее Агата, на пороге с несколькими красноармейцами.
– Анна Львовна! Вам и дочкам ничего не угрожает! Мы знаем, что к вам ворвались вооруженные белогвардейцы.
– Они не ворвались, Павел! Они сказали, не хотят воевать. Хотят домой к семьям… Им за добровольный переход на вашу сторону жизнь обещали.
– За добровольный! Но сдаться они не сдались. Прячутся, недобитки белогвардейские! Везде прячутся. Приходится проводить изъятие служивших во врангелевских войсках элементов. – Маузер у Павла наготове. – Где они?
Анна молчит.
– Не хотите же вы пойти за укрывательство? Теперь не рабоче-крестьянское происхождение уже вызывает вопросы, а уж укрывательство… – Не договаривает, отодвигает ее в сторону, пропускает приехавших с ним красноармейцев вперед. – Вам лучше девочек спрятать. Мало ли.
Из дальних комнат, куда она есаула с казаками поселила, уже несутся грохот и пальба. Анна едва успевает кинуться в свою малую гостиную, закрыть дверь и прижать к себе разбуженных стрельбой Олю и Ирочку, пытаясь закрыть их собой.
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 73
