Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 66
– Перестань немедленно, – рассердился я, – и дай-ка я на тебя посмотрю.
Хасан отступил на два шага. Он был такой высокий – чуть не на две головы выше меня. Под солнцем Бамиана кожа у него задубела и потемнела. Нескольких передних зубов нет, зато обзавелся жидкой бороденкой. А вот узкие зеленые глаза – все те же, и шрам над верхней губой, и круглое лицо, и радостная улыбка. Ты бы узнал его, Амир-джан, я уверен.
Мы прошли в дом. В углу светлокожая хазареянка подшивала платок, явно поджидая нас.
– Это моя жена, Фарзана-джан, – с гордостью представил ее Хасан.
Очень скромная и застенчивая, она говорила чуть слышным шепотом и не поднимала на меня своих карих глаз. Но зато с какой любовью она поглядывала на Хасана!
– Когда ждете ребенка? – спросил я, как только все расположились по своим местам.
Старенький ковер, пара тюфяков, фонарь и несколько тарелок – больше ничего в комнате не было.
– Иншалла, этой зимой, – ответил Хасан. – Молю Господа, чтобы был мальчик. Назову его в честь отца.
– А кстати, что с Али?
Хасан потупил глаза. Али и его двоюродный брат – которому и принадлежал этот дом – подорвались на мине два года назад, у самого Бамиана. Так теперь погибает большинство афганцев, можешь себе представить, Амир-джан? Мне почему-то кажется, что Али подвела его правая нога, искалеченная полиомиелитом, он оступился и угодил прямо на минное поле. Известие о его смерти глубоко опечалило меня. Как ты знаешь, мы с твоим отцом росли вместе, и Али был рядом, сколько я себя помню. Когда Али заболел и чуть не умер, мы еще были детьми, и плакали.
Фарзана приготовила нам шорву из бобов, репы и картошки. Мы помыли руки и погрузили куски лепешки, испеченной на тандыре, в шорву – давненько не едал ничего вкуснее! За едой я предложил Хасану уехать в Кабул вместе со мной, рассказал ему о доме, о том, что у меня не хватает сил содержать его в порядке, и особо подчеркнул, что щедро заплачу ему и что ему с ханум будет очень удобно. Они промолчали, только обменялись взглядами. Позже, когда мы помыли после обеда руки и Фарзана подала нам виноград, Хасан сказал, что прижился в деревне и что здесь теперь их с женой дом.
– И Бамиан совсем близко. У нас там много знакомых. Прости меня, Рахим-хан. Прошу, пойми меня.
– Тебе не за что извиняться, – ответил я. – Я тебя очень хорошо понимаю.
Мы пили чай, когда Хасан заговорил про тебя. Я сказал, что ты в Америке и что я мало что о тебе знаю. А Хасан все спрашивал и спрашивал. Женился ли ты? Есть ли у тебя дети? Какого ты теперь роста? Запускаешь ли ты воздушных змеев и любишь ли ходить в кино? Счастливая ли у тебя жизнь? Еще он сказал, что подружился в Бамиане со старым учителем фарси и тот научил его читать и писать. Если он напишет письмо, я его тебе передам? Я сказал, что только пару раз говорил по телефону с твоим отцом и не могу толком ответить на большинство его вопросов. Узнав, что твой отец умер, Хасан закрыл лицо руками и залился слезами. Проплакал он до самого утра.
По настоянию Хасана я переночевал у них. Фарзана постелила мне на тюфяке и поставила рядом кружку воды на тот случай, если мне вдруг захочется пить. Всю ночь до меня доносились всхлипывания и шепот.
Утром Хасан объявил, что они с Фарзаной решили уехать со мной в Кабул.
– Мне не надо было приезжать, – расстроился я. – Ты прав, Хасан, у тебя здесь своя жизнь. Я не вправе просить тебя бросить все. Лучше забудь обо мне.
– Нас здесь ничего особенно не держит, Рахим-хан. – Глаза у Хасана были красные и опухшие. – Мы поедем с тобой. Мы поможем тебе содержать дом в порядке.
– Ты окончательно решил? Хасан печально кивнул в ответ.
– Ага-сагиб был мне как второй отец, да покоится он с миром.
Все свои пожитки они увязали в старые ковры и погрузили в «бьюик». На пороге дома Хасан остановился с Кораном в руках и подержал у нас над головами, и все мы поцеловали священную книгу и прошли под ней. А потом мы уехали в Кабул. Хасан все оборачивался и смотрел на свой деревенский дом, пока тот* не скрылся из виду.
В Кабуле Хасан поселился в своей старой хижине. О господском доме он и слышать не хотел.
– Хасан-джан, да ведь комнаты все равно стоят пустые, – убеждал я его. – В них никто не живет.
Но Хасан сказал, что для него это вопрос чести, и они с Фарзаной быстренько перенесли вещи в саманный домик, где Хасан родился. Я умолял его поселиться в гостевых комнатах на втором этаже, но Хасан решительно отказался.
– Что подумает Амир-ага? – спросил он у меня. – Что он подумает, когда вернется в Кабул после войны и обнаружит, что я занял его место в доме?
В знак траура по твоему отцу Хасан сорок дней одевался в черное.
Вся стряпня и уборка были теперь на Хасане и Фарзане, даже вопреки моему желанию. К тому же Хасан очень любил ухаживать за цветами, поливал их, обрезал желтые листья, засадил целую клумбу розами. Словно готовясь к возвращению хозяев, он заново покрасил дом, навел порядок в комнатах и ванных, где годами не ступала нога человека. Помнишь «стену чахлой кукурузы»? В нее угодила ракета и произвела немалые разрушения. Хасан собственными руками по кирпичику отстроил ее заново. Не знаю, что я бы делал без него.
Поздней осенью Фарзана родила мертвую девочку. Хасан поцеловал безжизненное личико, и мы похоронили трупик во дворе рядом с кустом шиповника и прикрыли могилку тополиными листьями. Я прочел молитву, а Фарзана целый день оплакивала ребенка у себя в хижине. Причитания матери рвут сердце, Амир-джан, не дай тебе Аллах когда-нибудь их услышать.
За забором свирепствовала война, но в доме твоего отца было тихо. Под конец восьмидесятых годов зрение у меня резко упало, и Хасан стал читать мне книги из библиотеки твоей матушки. Мы садились в вестибюле у печи, и он читал мне Маснави или Хайяма, а Фарзана готовила в кухне еду. И каждое утро Хасан клал цветок на небольшой холмик у куста шиповника.
В начале девяностого года Фарзана снова забеременела. А летом у наших ворот появилась женщина, закутанная с ног до головы в голубую бурку [34], – пришла, опустилась на колени, да так и застыла. Я спросил, что ей надо, но она не ответила. Казалось, у нее нет сил подняться.
– Кто вы? – спросил я.
И тут неизвестная рухнула без чувств.
Я кликнул Хасана, и мы вдвоем отнесли ее в гостиную, положили на диван и развернули бурку. Перед нами оказалась беззубая седовласая женщина с руками, покрытыми язвами, изможденная и изголодавшаяся. А ее лицо… какая жуткая маска! Оно все было изрезано ножом снизу доверху, вдоль и поперек. Один шрам бежал от подбородка до корней волос, прямо через левый глаз!
– Где Хасан? – прошептала женщина.
– Я здесь, – ответил тот и взял ее за руку. Уцелевший глаз смотрел прямо на Хасана.
– Я пришла издалека, чтобы увидеть тебя. Во плоти ты ничуть не хуже, чем я себе воображала. Даже лучше.
Она поцеловала ему руку.
– Улыбнись мне. Прошу тебя. Хасан улыбнулся. Женщина заплакала.
– У тебя моя улыбка, тебе кто-нибудь говорил об этом? А я ведь даже ни разу не держала тебя на руках. Да простит меня Аллах, и на руки-то ни разу не взяла!
Никто не встречал Санаубар после того, как она сбежала в 1964 году, сразу после рождения Хасана. Тебе не довелось ее видеть, Амир, но поверь, в молодости она была редкая красавица. Ее улыбка и походка сводили мужчин с ума. Стоило ей показаться на улице, как все прохожие оборачивались – и мужчины, и женщины. А сейчас…
Хасан отбросил ее руку и стремглав кинулся вон из дома. Я побежал было за ним, но не догнал, только увидел, как его фигура мелькнула на склоне холма, где вы любили играть вдвоем.
Я просидел с Санаубар весь день. Солнце закатилось, стемнело, на небе показалась луна, а Хасан все не появлялся.
– Зря я вернулась, – плакала Санаубар, порываясь уйти, – все равно сделанного не воротишь. Убежала – плохо, а вернулась – еще хуже.
Но я удержал ее, потому что был уверен: Хасан никуда не денется.
