Легкие миры (сборник) - Толстая Татьяна Никитична

Но я отвлеклась. Так вот, магазин ShopRite в один из таких опасных снежных дней печатал, для утешения покупателей, на своих чеках поэзию: Though there’s lot of snow and ice, ShopRite has the lowest price! Мои дети перевели это на русский, бережно сохранив исходную корявость подлинника: «Много снега, много льда, Шоп же Райт дешёв всегда!»

В те годы я полагала, что придурошная американская манера считать покупателей и вообще клиентов инфантильными олигофренами, требующими хихиканья и щекотки, не распространяется на дорогие товары. Скажем, средство для выведения трудновыводимых органических пятен с текстиля (а проще говоря – собачьих какашек с белого ковра), средство, ядовитое само по себе и детям в руки попасть не предназначенное, – на банке непременно будет приплясывать, злобно осклабясь, антропоморфное злобное пятно на тоненьких ножках, а сверху, подобно бореям и зефирам с гравюр, изображающих морские битвы, будут дуть живительными хлорными струями Добрые Силы. Ну, все знают эти радостные зубные щетки и все такое.

А вот какие-нибудь дорогие духи, или цацки от Тиффани, или, тем паче, автомобили рекламируются со звериной серьезностью. Такие деньжищи, вы что! Поэтому я очень удивилась, когда дорогой обувной магазин Stuart Weitzman прислал мне свою очередную непрошеную рекламу в стихах. Совершенно шопрайтовские стихи, даже что-то ностальгически всколыхнулось в измученной душе! И на очи, давно уж сухие, набежала, как искра, слеза! The weather outside is frightful, but our Resort Collection is so delightful! [9] Но я сдержала набежавшую слезу и посмотрела, какая нынче у них погода. Плюс один, братья и сестры! Плюс fucking один! Frightful indeed! [10]

Антинародное

Каждый раз поражаюсь, какие в Нью-Йорке – в больших магазинах – классные специалисты работают. Как будто они где-то обучались (а так, наверно, и есть). Типа сомелье, но сомелье колбасный, например, или сырный – не знаю, есть ли для них специальный термин.

Стою у сырного прилавка, смотрю на сто сор-тов. Вижу новый: небольшое такое лубяное лукошко, и в нем под розовой коркой как бы просевшее болото. Заволновалась! Больше всего на свете я люблю французские полужидкие сыры, чтобы как гной, и запах чтобы тоже отпугивал некрепких духом. Но тут вам не Париж, тут они, как правило, сыр камамбер в каком-нибудь Висконсине, прости господи, изготавливают, да еще и из пастеризованного молока, тут боятся зараз и эпидемий, см. Доктора Хауса: «а пациент выезжал за пределы Соединенных Штатов?!» – как будто бациллы страх как пугаются визового режима; как будто тифозным баракам помогает окуривание таможенными декларациями.

Вот продавщица заметила меня с моим волнением и спрашивает:

– Вас что-то заинтересовало?

– Да, – говорю, – смотрю вот на этот розовый и думаю: это то, что я думаю?..

– Это именно то, что вы думаете, – говорит она, и у нее тоже глаз блестит.

– Такой текучий?..

– Да!

– И такой вонючий?..

– Да! Да!

– И вот прямо такой оглушительный?

– А то!

И мы с ней прямо как танго станцевали вокруг этого сыра.

Я уж не говорю о том, что ткни пальцем в любой – они тебе точно опишут все оттенки вкуса – ореховый там, или терпкий, или какой еще; и с каким мармеладом (айвовым или инжировым) надо есть вон тот козий, трижды сливочный, и все такое головокружительное, утонченное и очень, очень вредное, недопустимое для тех, кто сел на Дюкана и предпочел тонкую талию пищевому оргазму.

Но это Нью-Йорк. Тут Америка встает с колен. А ведь есть еще штат Техас, где я в свое время тоже пришла в большой красивый супермаркет, где играла никому не мешающая «эскалаторная» музыка и приятно пахло ароматическими специями. Тоже там постояла в сырном отделе – одна на весь огромный магазин. С обратной стороны прилавка, тоже одинокий, стоял продавец – дылда такая, парниша с крайней степенью застенчивости, с вулканическими прыщами по всему несчастному лицу, из тех, кто не знает, куда девать руки.

Вот я выбрала свой бри – а больше и брать-то нечего, – и он вдруг густо так покраснел и решился:

– А можно вас спросить, вот почему вы ЭТО берете?

– Как? – говорю. – Это сыр бри. Вы разве не пробовали?

– Нет, – говорит. И головой так затряс-затряс.

– Так попробуйте! – говорю. – Вы же тут стоите, торгуете. Вы давно тут?..

– Три года…

– И не пробовали?..

– Нет.

И на лице его изобразился ужас. Можно подумать, я привела чистого препубертатного малютку в бордель, или внезапно показала ему картины Люсьена Фройда, или толкаю его в чьи-то сифилитические объятия.

– А вот вы попробуйте – и узнаете, – сказала я и пошла себе, вертя хвостом. Обернулась – он стоял там не шевелясь, с красным лицом, и смотрел в пустоту.

Так, возможно, я погубила одну чистую техасскую душу.

Не смогла удержаться, купила в Нью-Йорке вонючего сыру, любимого. Круглый, с розовой корочкой, в лубяном лукошке. По консистенции и цвету – словно зачерпнули из таза в отделении гнойной хирургии военно-полевого госпиталя в 1915 году. По запаху тоже. Очень хороший сыр.

А лететь мне надо было в Москву через Хорватию с остановкой там на пять дней. Стала я сыр изолировать от окружающего пространства.

Сначала завернула его в фольгу. Потом запихнула обернутый фольгой сыр в пластиковый, почти герметически закрывающийся пакет. Пакет замотала в полиэтиленовый мешок одного типа. Потом положила сверток в полиэтиленовый пакет другого типа. Запах все еще напоминал о мусоропроводе и вызывал неуместный аппетит. Подумала и завернула весь снежный ком еще в один полиэтилен, тройной обвертки. Содрогаясь, уложила это в чемодан.

Свой чемодан на транспортной ленте в аэропорту Загреба узнала бы и с закрытыми глазами: от него тихо несло бомжом. Хотя пилот клялся, что за бортом минус 56 градусов, но сыру было нипочем. Я немного встревожилась: теперь надо было ехать три часа на машине. И правда, сыр в багажнике немного, я бы сказала, расцвел.

Немного неловко было перед портье, который донес мой чемодан до номера. Он, боюсь, решил, что я привезла мешок застарелого нестираного белья мотоманевренной группы пограничных войск. Мало ли, русские.

Номер мне достался чудесный, не номер, а апартаменты: гостиная, а из нее три двери: в ванную, в спальню и в кухню, а в кухне – холодильник, значит, можно труп за окно не вывешивать. Положила сыр в холодильник.

Ночью встала – пойти закрыть дверь на кухню, в которой стоял холодильник, в котором лежал сыр. Сначала-то мне показалось, спросонья, что прорвало фановую трубу в ванной, но ванная была справа, а кухня слева. С помощью двух полотенец заложила щель под кухонной дверью.

На следующую ночь выключила тепло и распахнула окна. Немножко боялась, что все-таки вызовут полицию, но мой корпус стоял на отшибе.

Перед отъездом осторожно вошла в кухню. Достала сыр, завернула дополнительно в холщовую сумку, которую всегда выдают на книжных фестивалях и которой никто никогда не пользуется, а потом еще в один пакет. Итого на сыре было семь оберток, а если считать слои, то все двенадцать. Но запах переменился. За пять дней в сыре что-то надломилось и умерло.

Последним броском довезла его до Москвы. Держу на балконе. Сегодня пила кофе и ела его ложками. Божественно! Божественно!

Кофточка

О женском.

Вот купила я себе в Нью-Йорке красивую шелковую кофточку. Темно-зеленая с черными какими-то оторочками, дорогая, видно, что непрочная, – не жилец. Но тем более купила и унесла домой, целуя ее и обнимая.

Привожу ее в Москву, смотрю – какая-то она промокшая, что-то на нее вылилось в чемодане, причем только на нее, а все остальное совершенно сухое. Да и выливаться у меня в чемодане нечему. А чемодан при этом подвергался выборочной проверке, как это случается в американских аэропортах: залезают в него и все там ощупывают, а тебе оставляют бумажку: сорри, мы ваш багаж вскрыли и просмотрели. Привет от службы безопасности.