Живое свидетельство - Ислер Алан

В таком духе Стэн разглагольствует дальше — как Фаэтон, жаждущий усмирить непослушных кляч. И продолжает жестоко, злобно, клеветнически и безо всяких на то оснований чернить репутацию женщины, которой он никогда не знал, довольствуясь непроверенными намеками и мелочными нападками. А там, где он даже их не может отыскать, он опирается на свое вялое воображение. Мой дед, «можем мы предположить», раздавал кульки с рыбой и картошкой, в то время как наверху его жена Сисси, крича от боли, пыталась — прилежание было тазовое — разродиться моей матерью. Если мы принюхаемся вместе со Стэном — оборони Господь, — мы сможем уловить «вонь» еды вековой давности. Когда моя мать оставляла Сирила одного, она «якобы ездила ухаживать за престарелыми родителями». Искушенные читатели могут предположить, что на самом деле она втихаря трахалась с каким-то неизвестным.

Господь свидетель, мамуля не была ангелом, но она не заслужила, чтобы над ней издевались всякие стэны. Жена она, конечно, была не из лучших — покладистая, милая, ласковая, но прежде всего ей нужно было удовлетворять свои сексуальные потребности. Верность, во всяком случае после смерти моего отца, Герберта Синклера, не была в первых строках ее списка личных добродетелей. Как мать она точно не была среди лучших. Но я никогда не сомневался, что она старалась как могла, как никогда не сомневался, что она заботилась обо мне и любила меня на пределе своих возможностей. И, конечно же, она никогда меня не «бросала», не подкидывала корзинку со спеленутым младенцем на церковное крыльцо. Когда Сирил, к ее удовольствию, впервые ей овладел, я уже готовился поступать в университет. И Сирил не брал меня под крыло, разве что давал ценные советы насчет того, как обращаться с противоположным полом, и в дом он меня не брал, хотя в Дибблетуайте меня всегда привечали. Думаю, в те годы я ему даже нравился. Он ничего не изображал из себя ради того, чтобы угодить мамуле. По-моему, ему было приятно узнавать во мне черты себя наивного, каким он был до войны.

Но больше всего в рассказе Стэна меня огорчает то, как он описывает отношения между Сирилом и мамулей. Скажу просто: она его обожала. Во всем его защищала. Невозможно знать — и уж точно, Стэн не мог знать — интимных подробностей столь страстного романа, но что бы мамуля ни делала, она никогда не шла против Сирила. Бывало, прикусит губу и терпит. Уж ему-то она была верна целиком и полностью. Она никогда не жаловалась, никогда не ныла. Принимала его распоряжения, склоняла голову и согласно улыбалась. Меня порой бесило то, с какой готовностью она ему подчиняется.

— Мамуля, он что, Господь Всемогущий?

— В каком-то смысле да, Робин. Он творец — как Бог, среди людей он гений. Мне повезло, что он меня любит.

Был ли Сирил способен любить? Способен ли сейчас? Или то, что он выдает за любовь, это просто потребность?

Я написал Стэну имейл, сообщил, что рукопись возвращаю. Добавил, что послал копию своим адвокатам (на самом деле не послал), и посоветовал ему оставить намерения клеветать на мою мать в печати. Стэн, скорее всего, не будет мне отвечать. Кому, кроме сына, есть дело до чести Нэнси Стаффинс? Возможно, Стэн себя обезопасил. Кто из оставшихся в живых, станет его опровергать? Сколько я ни негодуй, какие доказательства я могу предоставить суду? Понятно, что никаких. Однако издатели не заинтересованы в судебных разбирательствах. В лучшем случае моя угроза заставит Стэна ограничиться только теми высказываниями, которые он может подтвердить, не опираясь на показания свидетелей. В худшем — к большому огорчению Стэна, мой иск может надолго задержать выход книги в свет. Возможно, мои угрозы сподвигнут его переписать текст.

Тимоти меня не обнадежил:

— Старина, вряд ли что сможешь сделать. Ни здесь, в Англии, ни в Нью-Йорке, где, как ты говоришь, сначала выйдет книга, нельзя подавать иск об оскорблении чести и достоинства (в данном случае — о клевете) от имени умершего человека, в данном случае от твоей почившей матери.

— Но многое из того, что он пишет, ложь. Я могу дать показания.

— Забудь об этом. У нас, как нам твердят ad nauseam [173], свободная страна. Непременно напади на него в прессе. Но в таком случае убедись заранее, что он не подаст на тебя в суд за клевету.

Мы с Тимоти сидели — дело было после полудня — за кружкой пива в «Красном льве», американском заведении, но сегодня нам было удобно там встретиться — он находился буквально в нескольких метрах от Чарльз-стрит, где Тимоти должен был встретиться с клиентом в «Честерфилде», а мне предстояло выступать в Союзе говорящих на английском языке перед группой из Содружества.

— Я бы мог поведать такую повесть [174], — сказал Тимоти, который, как и я, некогда занимался в нашем университете английской литературой. — Я совершенно случайно встретил твоего bête noire [175], этого твоего Стэна Копса, вскоре после того, как он и твой à peu près [176] отчим договорились насчет биографии.

— Тимоти, ты никогда не говорил мне, что вы знакомы.

Я постарался вложить в свои слова боль, разочарование и чуточку злости. Но испытывал я раздражение.

— Как-то это никогда не казалось важным или уместным. Он же не мой клиент, и биографию он не твою пишет. Но если ты готов, то моя история заслуживает того, чтобы ее рассказать за ужином, пусть и в узком кругу заинтересованных лиц, а именно — в твоем обществе.

— Значит, давай поужинаем вместе, — сказал я. — Я тебе позвоню.

Это была история об унижении. Тимоти встретился со Стэном на дневном поезде Париж — Авиньон. Путешествие длится чуть больше двух с половиной часов, очень удобно — не слишком долго и не слишком быстро, можно вздремнуть или заменить сон его эквивалентом, чтением литературного приложения к «Таймс». Или же у путешественника, если он к тому расположен, есть время погрузиться в свои мысли. На это Тимоти и рассчитывал, когда покупал билет. Все билеты с местами были раскуплены, ему достался один из последних. Оно и понятно — 1 августа, день, когда во Франции начинаются les vacances [177]. Через столик от него, у окна, на сиденье «à deux» [178], расположился невысокий энергичный, «смахивавший на обезьяну» человек. Он напомнил Тимоти черно-белую обезьяну-колобуса — он таких видел, когда однажды ездил отдыхать в Кению. Я понимал, что он имеет в виду. Густая борода Стэна и вся прочая растительность на лице с годами стали совершенно седыми, а волосы на голове остались такими же черными. Нацепите на колобуса очки с толстыми стеклами, добавьте морщинок на лицо — там, где кожа еще видна, пусть пухлые алые губы будут приоткрыты и обнажат зубы, как у Батской ткачихи [179], и — вот он, Стэн собственной персоной. По всему столику были разложены его брошюры, карты и путеводители.

— Parlez-vous anglais, monsieur? [180] — спросил колобус с кошмарным акцентом. Тимоти, свободно говорящий по-французски, подумал было ответить шквалом французских фраз, но, вздохнув, признал, что он англичанин. — Замечательно! — воскликнул Стэн и протянул руку, которую Тимоти вежливо пожал.

Вскоре выяснилось, что они оба оправляются в Сан-Бонне-дю-Гар, а когда Стэн сказал, что на вокзале его встречает машина, Тимоти воодушевился и проявил лингвистическую смекалку:

— А не могу ли я к вам вписаться?

Разумеется, рассказал мне Тимоти, как только он стал должником Стэна («Да без проблем!»), он был обречен до конца поездки слушать соловьиные трели Стэна.