Моя темная сторона (СИ) - Дженова Лайза

— Мне то же самое, — говорит Боб. И мы можем сразу сделать заказ.

Мы знаем меню наизусть, что сегодня особенно удобно, поскольку мне не нужно мучительно читать левые страницы или левые стороны правых страниц, или просить Боба прочитать мне. Мы заказываем свои обычные блюда.

— Ты вернулся? — спрашиваю я, кивая на его телефон.

— Да, извини. Похоже, грядет новое сокращение. Боже, надеюсь, моя голова сейчас не на гильотине.

— Будет ли это самым худшим? — спрашиваю я. — Тебе же выплатят пособие, так?

— Необязательно.

— Но все остальные получают компенсацию от трех до четырех месяцев.

— Да, но колодец пересыхает, если еще не высох.

— Но, скажем, если тебе заплатят за четыре месяца, это будет не так уж плохо.

— Это будет и не слишком хорошо, Сара. Я вложил слишком много сил, чтобы не получить никакой отдачи. Мне нужно удержаться. Экономика должна как-то подняться. Обязана. Мне нужно удержаться и довести проект до конца.

Похоже, пока я молилась, чтобы Боб потерял работу, он молился, чтобы ее удержать. Не знаю, какой из Бога математик, но полагаю, что наши просьбы взаимоуничтожились, как когда я голосую за демократов, а Боб — за республиканцев. Я понимаю и восхищаюсь его стремлением добиться успеха и никогда не сдаваться. У меня то же естественное стремление побеждать, но если у меня оно в крови, где его уровень время от времени колеблется, то у Боба оно — в самом мозге костей.

— Что мы делали на нашу годовщину в прошлом году? — спрашиваю я, надеясь сдвинуть беседу с темы работы Боба.

— Не помню, — отвечает он. — Приходили сюда?

— Не могу вспомнить. Могли.

Мы поженились в Кортленде девять лет назад. Мы выбрали неделю перед Рождеством, потому что там это невероятно праздничное и волшебное время. Огни, фейерверки, рождественские гимны и добрые пожелания, казалось, отмечали наш союз вдобавок к наступающему празднику. И мы провели медовый месяц, катаясь по свежезасыпанным снегом широким и пустым трассам целую неделю, зная, что все остальные приедут с детьми уже после Рождества.

Обратная сторона свадьбы в этот период года состоит в том, что теперь наша годовщина норовит потеряться в кутерьме, которая окружает подготовку к Рождеству, когда в семье маленькие дети. К тому же для меня это время годовых отчетов по эффективности, то есть я загружена и занята даже больше, чем обычно. Так что наши годовщины — совсем не значительные события.

Оставляем в покое нашу дырявую память и говорим о детях. Я немного рассказываю о своей домашней терапии и старательно избегаю разговоров о «Беркли» или матери. В процессе беседы Боб каждые несколько секунд смотрит вниз, на свой телефон, лежащий прямо перед ним на столе, — молча умоляя, чтобы ему позволили взять его в руки. Боб явно страдает, как выздоравливающий алкоголик, пожирающий взглядом любимый мартини. Я уже собираюсь предложить ему проверить телефон или убрать, но тут нам приносят ужин.

Я заказала говяжью вырезку на гриле с хреном, жареной картошкой и жареной спаржей, а Боб взял нантакетские морские гребешки и ризотто с тыквой. Все выглядит и пахнет восхитительно. Я умираю от голода и готова вгрызться в еду, но затем озадаченно осознаю, что не продумала свой выбор блюда.

— Дорогой, я не могу это есть, — говорю я.

— Что, с едой что-то не так?

— Нет, это со мной что-то не так.

Боб переводит взгляд между мной и моей нетронутой едой, пытаясь понять, о чем я говорю. Он пользуется тем же аналитическим мышлением, которое применяет к решению самых важных проблем, но проблемы не видит. Однако потом до него доходит.

— А! Давай поменяемся на минутку, — говорит он.

Он меняет местами наши тарелки, и я съедаю у него несколько гребешков и немного ризотто, пока он режет мне мясо. Я чувствую себя по-идиотски, наблюдая, как он режет всю мою вырезку аккуратными кусочками на один укус, как будто я неумелый ребенок. Юная парочка рядом с нами смеется еще громче. Я оглядываюсь через плечо, неприкрыто их рассматривая: мое неуверенное в себе эго полагает, что они наверняка смеются надо мной, тридцатисемилетней теткой, которая не может нарезать себе мясо. Девушка все еще смеется, вытирая слезы, а юноша ухмыляется, поднимая бокал с шампанским. Я не могу понять, что их так насмешило, но уж точно не я. Они так поглощены друг другом, что, возможно, даже не заметили нас с Бобом. Нужно взять себя в руки.

— Вот, — говорит Боб, вновь меняя тарелки.

— Спасибо, — я все еще чувствую себя немного глупо.

Я накалываю на вилку кусочек нарезанной говядины и отправляю в рот. Боб делает то же самое с гребешком.

— Ну как? — спрашивает Боб.

— Отменно.

Мы приканчиваем ужин, чересчур наевшись для десерта, и ждем счет. Мой стакан вина оказался не самой лучшей идеей — не потому, что я чувствую себя пьяной (хотя немножко есть), а потому, что теперь мне нужно в туалет и я никак не смогу дотерпеть до дома. Но я совсем не хочу пользоваться общественным туалетом. Я пытаюсь выбросить это из головы и подумать о чем-нибудь другом. «Я очень хочу поскорее поехать в Вермонт. Я очень хочу вернуться на работу. Я очень хочу доехать до дома и сходить в туалет». Все бесполезно. Я не смогу выдержать четыре длинных квартала и еще поездку в машине. Если я думала, что тридцатисемилетняя женщина, которой нужен муж, чтобы нарезать мясо, выглядит неловко, то вообразите себе тридцатисемилетнюю женщину, обмочившуюся посреди ресторана. Юная парочка рядом с нами наверняка хохотала бы до упаду.

— Боб? Мне нужно в дамскую комнату.

— Хм, хорошо. Давай отведем тебя.

Мы лавируем мимо юной парочки, которая, клянусь, так нас и не заметила, через лабиринт столиков, мимо узкого прохода, где перекрываем путь официантке с полным подносом еды и плохо скрытым раздражением на лице, и выползаем в пустой коридор. Ходунки. Шаг. Подтягиваем. Дышим. Стоп.

Мы останавливаемся перед дверью в женский туалет.

— Ты дальше сможешь? — спрашивает Боб.

— Ты со мной не пойдешь?

— В женский туалет? Я не могу туда идти.

— Да можешь. Всем все равно.

— Ладно, тогда давай пойдем в мужской.

— Нет, хорошо. Но вдруг ты мне там понадобишься?

— Тогда позови меня.

— И ты зайдешь, если я позову?

— Я зайду, если ты позовешь.

— И ты будешь здесь, под дверью?

— Я буду здесь.

— Ладно. Тогда я пошла.

Боб держит дверь, а я осторожно вхожу внутрь. Раковина передо мной и справа, значит кабинки должны быть где-то слева. Конечно же. Ищи лево, смотри налево, двигайся влево. Здесь три обычные кабинки и одна для инвалидов. Кабинка для инвалидов большая, в ней много места, чтобы зайти и развернуться, и любой из моих терапевтов рекомендовал бы воспользоваться ею. Но она также самая дальняя, а мне очень, очень хочется писать. И я не инвалид.

Я направляюсь к первой кабинке и толкаю дверь ходунками. Она распахивается и захлопывается, ударяя по ходункам. Я медленно продвигаюсь вперед, пока уже не могу пройти дальше, и теперь стою над унитазом. Впервые в жизни я бы хотела быть мужчиной.

Но я не мужчина, так что я начинаю кропотливый процесс разворачивания и усаживания. Поручни, установленные в «Болдуине» и в наших домашних туалетах, кажется, волшебным образом появляются прямо в нужном месте именно тогда, когда мне надо ухватиться изо всех сил. В общественных туалетах нет таких удобно приделанных ручек. На двери нет ручки — только хлипкая металлическая задвижка, а держатель для туалетной бумаги теперь слева от меня и совершенно бесполезен.

После долгого копошения, ворчания и разговоров с самой собой мне удается развернуться, спустить трусы и колготки. Слышу, как разматывается туалетная бумага в соседней кабинке. Отлично. Уверена, кто бы там ни был, он не сможет представить, что я делаю. «Забудь о ней. Ты уже почти победила». Я решаю, что лучший путь к туалетному сиденью — это скользить рукой, медленно и осторожно, по ходункам, как пожарный по столбу, пока не усядусь. Чудесным образом приземляюсь точнехонько на сиденье.