Письмо из прошлого - Коулман Роуэн

— Так вы работаете здесь? — спрашиваю я. — Я не знала, что женщин допускают к работе в католической церкви.

— Конечно допускают, сейчас же не Средние века, — улыбается Мишель. — Я ризничий. Это что-то вроде церковного офис-менеджера и историка в одном флаконе. В нашем ведении приход и тысяча двести душ.

— А кто-нибудь знает, что случилось с отцом Фрэнком?

Выражение лица Мишель самую малость меняется, она откидывается на спинку кресла и как будто слегка закрывается.

— Все, что я могу сказать, так это то, что он был очень привлекательным мужчиной, и многие женщины в приходе частенько строили ему глазки во время причастия. Он был хорошим священником, при нем приход расцветал. И все же он был мужчиной, а мужчины часто совершают ошибки. Я думаю, он просто слишком сблизился не с той женщиной. Бей-Ридж может стать очень опасным местом, если будешь путаться не с тем, с кем надо, это касается и священника. Думаю, ему пришлось бежать из города, причем как можно быстрее. Похоже, мы никогда не узнаем правду.

И тут ее голос начинает отделяться, а когда я перевожу взгляд на Горошинку, она выглядит размытой. Мы сидим рядом, наши руки соприкасаются, но я понимаю, что она уже вне досягаемости.

— Простите, мне нужно…

Как же трудно говорить… Надеюсь, они поняли, о чем я. Горошинка встревоженно смотрит на меня, но я встряхиваю головой в надежде, что это сможет убедить ее не пытаться следовать за мной.

Я выхожу в холл, прислоняюсь к стене и, согнувшись, упираюсь ладонями в колени. Чувствую едкий, кислый привкус во рту и пытаюсь сфокусироваться на носках своих кедов.

В этот момент мои ноги проваливаются сквозь виниловый пол и окунаются в пространство. Воздух вокруг густеет и твердеет. Я глотаю его и задыхаюсь, чувствую, как он заполняет мое горло и легкие, жую его, и он застревает между зубами, точно сахарная вата. Я закрываю глаза и просто жду.

Когда я их открываю, коридор выглядит точно так же. Он пустой и тихий, если не считать приглушенных голосов за закрытыми дверями. Легкое колебание, навеянное жарой и эмоциями, тает. Чувствуя одновременно и разочарование, и облегчение, я открываю дверь в кабинет.

— Простите, я просто… — Я застываю. За столом сидит мужчина. Ему около пятидесяти лет. Очки в толстой черной оправе. Серебристые волосы зачесаны назад.

— Кто вы?

— Простите, ошиблась дверью, — говорю я, отступаю назад, закрываю за собой дверь, прислоняюсь к стене и делаю несколько глубоких вздохов. В этот раз все произошло быстро. Быстрее, чем раньше. Либо я осваиваю переход, либо он освоил меня и счищает с меня слой за слоем, пока я наконец не смогу проходить сквозь стены.

Я прохожу чуть дальше по коридору, останавливаюсь в нерешительности перед тихой на вид комнатой и стучусь. Ответа нет. Я вхожу, закрываю за собой дверь, пытаюсь восстановить дыхание и успокоиться. Итак, я здесь, в самом сердце того места, где жил и работал Фрэнк Делани в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году.

И он, скорее всего, сейчас находится где-то тут.

Глава 31

Как только я понимаю, насколько близко оказалась к своей цели, мужество подводит меня. На меня накатывает внезапное желание удрать и оказаться как можно дальше от этого человека, и как можно скорее. Мысль о том, что я вот-вот увижу его и вынуждена буду признать тот факт, что он на самом деле существует, приводит меня в ужас. Я иду по застекленному переходу в поисках тихого, безопасного укрытия, где можно будет спокойно все обдумать. Кровь стучит у меня в ушах. О чем я только думала? Я что, и правда считала, что спасу всех, если просто заявлюсь к нему и потребую, чтобы он держался подальше от моей матери? Или скажу все это ей? Мне что, толкнуть его под машину, чтобы спасти всех? Возможно, к тому моменту мне будет уже наплевать, может, я даже ничего не почувствую, потому что меня уже почти не будет, и я верну Вселенной ту энергию, которую она потратила, создавая меня.

Я вообразила, что смогу быть такой же холодной и бессердечной, как он. Но я вовсе не ангел отмщения. Во всей этой драме, пьесе на века, я просто потерявшаяся девочка. Дочь, которая никогда не знала своего настоящего отца и тоскует по нему не меньше, чем ненавидит его.

Да, мысль о том, чтобы столкнуться с ним лицом к лицу, пугает меня до тошноты, и в то же время я хочу узнать его. Я уже запустила цепочку событий, которые навсегда вычеркнут меня из этой реальности. Но мои чувства от этого не стали меньше. Наоборот, они стали больше: я чувствую в себе больше любви, больше жизни, больше всего.

И это больно.

Замка, на котором Мишель набирала код, нет, и путь мне ничто не преграждает. Я толкаю дверь и возвращаюсь в церковь.

В нос бьет едкий запах ладана. Какой-то мужчина нараспев читает на латыни, а скудная паства повторяет за ним. Я не решаюсь взглянуть, чтобы узнать, не он ли это поет.

Тошнота накатывает волной, и я изо всех сил пытаюсь побороть ее. Я не хочу смотреть на него, видеть его, слышать, и в то же время… если я прямо сейчас обернусь, то смогу увидеть лицо человека, часть которого живет и во мне. Я дрожу с головы до пят, не свожу глаз с двери, ведущей на улицу, и иду так быстро и спокойно, как только могу. Мне страшно, что я увязну в повторяющихся псалмах, как муха в капле жидкого янтаря.

Я вываливаюсь из церкви на улицу, но мое облегчение длится недолго. Я так далеко от дома. Мимо проходят люди, легковые машины с низкой посадкой перекликаются низкими гудками в вялотекущей пробке. В воздухе висит тяжелый запах человеческой цивилизации — людей, машин, промышленности. Сладковатый аромат еды перемешивается с гнилостной вонью мусора. Синяки, оставленные летом.

Все это реально, все происходит на самом деле, и сейчас, при свете дня, во мне куда меньше уверенности и храбрости, чем когда я бродила одна ночью по пустым улицам. Такое ощущение, будто я высадилась на Марсе. У меня нет ни малейшего представления о том, как жить среди местных, как ходить и что говорить. Я боюсь пошевелиться и в то же время боюсь стоять на месте.

Зной опаляет тротуар, обгоревшая по краям улица издает едкий запах. Полуденное солнце печет в шею. Посреди дорожки лежит пьяница. Он затерялся в собственном мире, и люди обходят его, словно он не более чем камень, упавший в реку. На скамейке на углу сидит сердитая женщина в рваной блестящей юбке и ведет ожесточенный спор с пустотой. У нее под ногами валяется на земле вывернутая наизнанку алая новенькая сумочка. Кто-то раздавил красную помаду и жутко размазал ее по асфальту.

— Господи, дамочка, да шевелитесь уже!

Меня отталкивает с дороги какой-то парень, и я, возвратившись к надежной и безопасной церковной стене, пытаюсь сориентироваться и найти на этой улице хоть что-то знакомое. От церкви до дома миссис Финкл было примерно десять минут. Все, что мне нужно, — найти правильное пересечение улицы и проспекта, и тогда я точно буду знать, где нахожусь. А еще я могу найти Рисс. Ведь рядом с ней, даже в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году, я буду в безопасности.

И в ту самую секунду, когда у меня наконец появляется какой-никакой план, глубоко утопленная в стене дверь, которую я до этого момента не замечала, распахивается. На улицу выходит девушка примерно пятнадцати лет в красных шортиках и белой блузке, расшитой небольшими клубничками. У нее длинные голые ноги и почти женственная фигура — она кажется одновременно неуклюжей и грациозной, как будто еще толком не освоилась в собственном теле. Ее шея и плечи красные от загара, если не считать белой полоски кожи, показавшейся из-под упавшей с плеча бретельки.

Она оборачивается и бросает через плечо смущенную улыбку.

— Спасибо вам, отец Фрэнк, — говорит девушка, и ее щеки заливает румянец. Теперь ее лицо такого же цвета, как сгоревшие плечи. Тревога пронзает меня до кончиков пальцев. — Я ни с кем не могу говорить так, как с вами. Как будто только вы понимаете меня.