Суринам - Радзинский Олег

Кассовский только вернулся домой и сидел в большой комнате, которая теперь стала детской. Ома спала прямо здесь, на диване, рядом с маленькой голубой кроваткой. Йинг держала девочку одной рукой и что-то говорила Оме по-китайски, показывая на ребёнка. Ома молча слушала. Они обтёрли Алису полотенцем, и Ома стала её кормить.

Йинг смотрела на дочь и внучку и качала головой. Затем она пошла с Кассовским в его спальню и как-то рассеянно довела его до оргазма. Когда Алиса начинала плакать, Йинг замирала, прерывая любовь, и внимательно слушала её плач.

В ту ночь Ома первый раз пришла к Кассовскому в комнату. Он проснулся оттого, что она была рядом, в постели, почувствовал её упругий требовательный язык, а потом она взяла его сверху. Кассовский ещё наполовину спал, но Ома продолжала скользить на нём, и постепенно они начали двигаться вместе. Ей было больно — внутри ещё не зажило до конца, и ей нравилось, что было больно. Потом она резко вскрикнула — от боли? от наслаждения? — и упала на Кассовского, прижавшись к нему всем своим маленьким телом. Он почувствовал её горячие слёзы у себя на лице.

— Что? — спросил Кассовский. — Что случилось?

— Мама сказала, что Алиса больна, — шептала Ома мокрыми губами ему в шею. — Она сказала, что Алиса не такая, как другие дети.

Утром они понесли ребёнка к врачу, который ничего не обнаружил. Ома недоверчиво его слушала, успокаиваясь всё больше и больше.

Она рассказала это Летиции, и та начала кричать, что Йинг ничего не знает, что девочка совершенно здорова и, когда вырастет, выйдет замуж за принца.

Ома и Кассовский по субботам ходили в гости к да Кошта, где Соломон закрывал все окна в доме, чтобы на Алису ничего не попало. Он сделал Кассовского партнёром, отдав ему двадцать пять процентов всего бизнеса.

Алиса росла, и Летиция каждый день гуляла с ней в Палментуин Парк, гордо везя перед собой розовую коляску. Ома шла рядом, одетая и причёсанная как кукла. Летиция собиралась осенью послать её в Швейцарию, в колледж для девочек. Кассовский считал, что Летиция просто хочет остаться с Алисой одна.

Когда Алисе исполнилось два года, уже нельзя было отрицать, что с ней не всё в порядке. Она хотела надевать одно платье — голубое в белый горошек, которое ей купила Летиция. Когда на нее пытались надеть что-то другое, Алиса начинала надрывно кричать и кататься по полу. По утрам она укладывала все свои мелкие игрушки в прямую линию — в строго определённом порядке — и впадала в истерику, если хоть одну сдвигали на миллиметр. Алиса могла часами сидеть на полу и бить ладонью по полу в одном ритме. На прогулке она хотела идти только по одной стороне улицы, останавливаясь всегда в одних и тех же местах. Алиса не смотрела взрослым в глаза и вообще мало реагировала на окружающих. Она жила, погрузившись в свой мир раз и навсегда заведённых привычек и установлений.

— Алиса была аутичка, — сказал Кассовский. Он посмотрел на Илью, который уже доел все печенья с большой тарелки. — Ничего, скоро будем ужинать.

Со стороны реки кто-то прошёл вдоль стены дома и открыл входную дверь. Илья встал, чтобы встретить высокого худого светлокожего креола в зелёной одежде, что в больницах носят хирурги. У него было красивое нервное лицо и продолговатый череп, покрытый мелко свёрнутой чёрной проволокой волос. Он был немолод, но из-за худобы казался без возраста, от тридцати до пятидесяти.

Креол улыбнулся и протянул Илье руку:

— Алонсо. Извините, что пришлось ждать.

У нас сегодня трое новых больных, один операционный. Потерпите ещё немного, меньше чем через час будем есть. Моя жена скоро освободится и придёт к нам.

Доктор Алонсо обнял Кассовского без слов и сел на низкую деревянную скамеечку у стены.

Он согнул длинные ноги и положил подбородок на колени. Доктор Алонсо был похож на большого породистого добермана; казалось, он готов в любую секунду распрямиться и вытянуться в дрожащую струну.

Кассовский отреагировал на появление хозяина едва заметным кивком; он был погружён в свою историю и отказывался возвращаться в настоящее. Он был там — со своей маленькой девочкой, которая хотела ходить только по одной стороне улицы, в одном и том же голубом платье в белый горошек и в одни и те же места. Он был там, где лежали её игрушки, вытянутые в одну линию, в одном и том же порядке, раз и навсегда.

В комнату ворвалась Дилли и остановилась, увидев Алонсо. Тот внимательно её оглядел, затем посмотрел на Кассовского. Кассовский утвердительно кивнул. Доктор Алонсо что-то сказал Дилли на аравак. Та сразу притихла и села на пол, там, где стояла. Она поджала ноги и села на пятки, похожая на маленькие сидячие индейские статуэтки из тёмного дерева. Илья заметил, что на её белом платьице-халатике не хватало двух пуговиц.

— Ома не поехала учиться в Европу, — продолжал Кассовский. — Она никак не могла согласиться с тем, что Алиса больна, и часами сидела рядом, пытаясь с ней играть. Алиса никого не замечала и позволяла себя трогать лишь во время еды. Причесать её было невозможно: она кричала и вырывалась; она была очень сильная.

Алиса говорила, но её речь не была связана с общением. Иногда она часами повторяла одну и ту же фразу. Один раз она сидела всю ночь в кроватке и спрашивала:

— Ное te aan de markt te krijgen? Как пройти на рынок?

Она услышала это от кого-то на улице. После каждого третьего предложения она начинала смеяться. Почему-то этот смех был невыносимее всего.

Я лежал у себя в спальне и слушал её вопросы про дорогу на рынок и её страшный смех. Вдруг Алиса начала кричать — жутко, истошно. Я выскочил в большую комнату и увидел, как Ома бьёт девочку верёвкой для сушки белья. Ома била её молча, сосредоточенно, и маленькая Алиса металась по кроватке, пытаясь укрыться от ударов, и кричала, кричала.

Я вырвал у Омы верёвку и вытолкал из комнаты, в свою спальню. Я хотел взять Алису на руки, но она — мгновенно успокоившись — стала снова складывать в одну линию разбросанные по кровати игрушки. Я знал, что в такие моменты её лучше не трогать.

Когда игрушки были сложены, Алиса села посреди постели и стала смеяться. Она не смотрела на меня, словно я не сидел рядом с ней на полу, и просто смеялась, звонко и радостно. Затем она начала снова спрашивать, как пройти на рынок. Я ничего не мог для неё сделать и ушёл в спальню.

Ома просидела всю ночь в углу комнаты, глядя в одну точку перед собой. Мы не разговаривали и не спали. Всю ночь мы были порознь, вместе, слушая, как за стеной наша дочь произносит одну и ту же фразу, одну и ту же фразу, одну и ту же фразу, одну и ту же фразу. Она смеялась после каждого третьего предложения.

Я лежал на кровати и в уме каждый раз объяснял ей, как пройти на рынок. Когда начало светать, я заснул под её смех.

Я проснулся поздно: вокруг уже стояла липкая дневная жара. Омы не было в комнате, и я быстро собрался и пошёл на кухню. Алиса ещё спала, рядом с игрушками, выложенными в одну линию. Я спустился вниз, где меня ждал накрытый сеткой от мух завтрак, но Омы не было и там. Я не мог уйти, оставив Алису одну, и сел её ждать. Ома не пришла обратно в тот день и вообще больше не пришла.

Ома вернулась домой, к своей матери Йинг. Все мои уговоры, обещания, просьбы остались без ответа. Ома выслушивала меня молча, не встречаясь глазами, словно это она жила в своём отдельном от всех мире. Она никогда не спрашивала про Алису и никогда её не навещала. Она оставила все свои новые вещи у меня в доме, и даже одно своё старое платье — любимое, светло-лиловое, с завязками вокруг шеи — она тоже оставила в шкафу в моей большой комнате, где уже три года жила наша с ней дочка, которую Ома хотела забыть.

Йинг была довольна её возвращением: Ома быстро вернула своих постоянных клиентов, включая маленького старика-ветеринара, навещавшего её с двенадцати лет. Старик, голландец, жил за рекой и приезжал в Парамарибо каждый третий вторник. Он приходил к Оме днём, всегда после обеда, и шёл в её угловую комнату с закрытыми ставнями, чтобы туда не проникла тяжёлая вязкая жара.