Золото собирается крупицами - Хамматов Яныбай Хамматович

— Самое главное, что ты пришел в себя! Не беспокойся, ты лежишь уже здесь целый месяц. Сейчас я дам тебе поесть… Хочешь молочка? Вечером придет мать, то-то обрадуется!

— Спасибо. — Хисматулла закрыл глаза и добавил шепотом: — Мне стыдно…

— Дурачок! Я же люблю тебя, кого ты стыдишься?

— Нелегко пришлось тебе со мной…

Гульямал промолчала. По-своему поняв ее молчание, Хисматулла продолжал:

— Ради аллаха, не сердись, ведь я уже при шел в себя и больше не буду тебя беспокоить! Завтра пойду опять на прииск, как только заработаю — за все с тобой расплачусь…

— Эх, кайнеш, кайнеш. — Гульямал закрыла передником лицо и выбежала из дому.

Спустя час пришла Сайдеямал. Увидев, что сын пришел в себя, она так обрадовалась, что за-, плакала, по-детски всхлипывая, прижалась к его плечу.

— Ну что ты, мама! Ведь все уже хорошо…

— Не буду, не буду, — мать отерла слезы сухонькой ладонью и огляделась: — А где Гульямал?

— Не знаю…

Сайдеямал, хотя и знала, что сыну не нравится Гульямал, лелеяла в душе мысль о том, чтобы сноха и сын жили вместе. Что ни говори, а у Гульямал и скотина есть, и хозяйство, да и молода она еще: Что из того, что вдова? Разве двадцатидвухлетнюю женщину можно считать старухой? Всего на три года старше Хисматул-лы… К тому же по обычаю полагается: когда умирает старший брат, младший должен жениться на его жене, а не отдавать ее на сторону! И собой хороша, и одета лучше всех, чем не жена? Что ему еще надо? И добрая, всегда помочь готова, — думала мать, но, не желая огорчать сына, ничего не сказала ему.

Хисматулла тем временем наблюдал, как она хлопочет в доме — разжигает огонь под казаном, выливает остатки воды из самовара, вытряхивает пепел, вытаскивает из-за чувала коромысло.

— Ты что, за водой собралась?

— В ведрах мало для самовара, надо сходить…

Хисматулла поглядел на постаревшую, сгорбленную мать, на ее худую спину и большие ведра, достающие ей до колен, и скинул ноги с нар:

— Эсей, я сам схожу! Тебе тяжело, — но го лова у него тут же закружилась, и пол ходуном заходил под ногами.

— С ума сошел! — подхватила его мать. — Разве так можно? Лежи, лежи, поправляйся! — Она вскинула коромысло на плечи: — За водой ходить — бабье дело, сынок…

— Я же тебя жалею, мама!

— Не верю я тебе, сынок…

— Почему?

— Если бы ты меня жалел, давно уже женился бы!

— Подожди еще немножко, эсей. Знаю, дол го ты терпела, да что сделаешь? Даст аллах, Нафиса поправится, вот и приведу ее к нам, и заживем мы втроем припеваючи: вы дома, по хозяйству, а я на прииск ходить буду…

— Что ты, сынок! Выброси эти мысли из го ловы! Один раз взял грех на душу, и хватит, — мать даже в лице изменилась. Она сняла коромысло, поставила ведра и подсела к сыну. — И думать забудь о Нафисе! Разве она одна на свете?

— Но почему, мама? Разве Нафиса плохая невестка? Ты же сама хвалила ее…

— А разве я сейчас ругаю? Но ведь она законная жена Хажисултана-бая!

— После того, что было, Нафиса — не жена ему…

— В том-то и дело, сынок, что пока ты болел, все изменилось! Нафиса ждет ребенка, Хажисултан-бай целыми вечерами у них сидит…

— Не может этого быть! — У Хиоматуллы потемнело в глазах.

— Зачем мне обманывать тебя, сынок?

Хисматулла в бешенстве вскочил с кровати…

— Я ему отомщу!

Сайдеямал вцепилась руками в его рубаху:

— Успокойся, сынок, успокойся! Подумай о себе! Если ты поднимешь руку на бая, он не простит тебя, ведь Нафиса ему и вправду жена!

Видя, как волнуется мать, Хисматулла послушно лег в постель и повернулся к стене. Но не прошло и пяти минут, как опять повернулся к Сайдеямал:

— Какое право он имеет ходить к Нафисе?! Ведь он сам опозорил нас!

— Мулла не разводил их, — грустно сказала Сайдеямал. — Ты же знаешь, пока муж не скажет при мулле: «Талак, талак», Нафиса не может идти за тебя…

Однако Хисматулла уже не слушал ее. Заметив это, Сайдеямал все же продолжала говорить, надеясь хоть как-то успокоить сына:

— Хажисултан-бай еще пятую жену себе взял, совсем молодую девушку, из соседней деревни, кудайскую…

— У, старый ишак, утроба ненасытная, — Хисматулла заскрипел зубами. — Бабий царь!

Желая во что бы то ни стало отвлечь сына, Сайдеямал спросила:

— Гульямал не сказала, куда пошла?

— Нет.

— А ты ее не обидел, случаем?

— Кажется, немножко обидел, — признался Хисматулла. — Сказал, что расплачусь за то, что кормила, вот она и рассердилась…

— Ой, сынок, всегда-то у тебя язык не на привязи! Ведь она к тебе всей душой, жизнь от дать готова, пока ты болел — ни на шаг не отходила, сама не ела, а тебе приберегала, с ложки тебя кормила, пусть даст ей аллах здоровья! Что бы мы делали без нее — не знаю! Как ты мог ее обидеть? Ведь она жена твоего брата!

— Какая она жена? У них и детей-то не было!

— Она в этом не виновата!

— Пусть опять замуж выходит! Ее уже раз десять сватали, а она все хвостом вертит, хиханьки-хаханьки разводит, а жила бы с мужем, и я бы к ней по-другому относился!

— Как ты можешь судить о том, чего не знаешь? Не так уж весело ей живется одной, и не тебе судить о том, что у нее на душе! Сколько люди ни стараются, все равно ничего дурного о ней сказать не могут, хоть к ней и сватаются, и женатые липнут, а она ведет себя так, что комар носа не подточит!

— Что это ты так ее расхвалила? Как сваха! Не за меня ли сватаешь?

— А что? Если и сосватаю, не ошибусь, она нам не чужая, как-никак жена твоего брата!

Хисматулла опять засмеялся:

— Спасибо, эсей, только, кроме Нафисы, мне никого не надо!.. Не люблю я никого, кроме нее, и любить не хочу…

— Вместе жить начнешь, сынок, тогда и любить начнешь, привыкнешь!

— Нет, мама, не заставляй меня жить с Гульямал, не говори об этом!

Мать сходила за водой, вернувшись, молча вытащила из-под нар старый сапог, стала голенищем раздувать огонь в самоваре. Почти сразу из нижних отверстий полетели искры, и самовар затянул свою веселую песенку. Скоро вернулась со двора и Гульямал. Чтобы некто не видел ее заплаканного лица, она взяла веник, подоткнула платье с оборками и стала подметать пол.

— Доченька, попей с нами чаю, — ласково сказала Сайдеямал. Гульямал покачала голо вой — Иди, иди, — продолжала Сайдеямал, — что ты все работаешь да работаешь! Пора и от дохнуть! Садись рядышком, я сама тебе налью… Где твоя чашка?

Гульямал послушно присела на краешке нар и разломила испеченную в золе лепешку. Половину лепешки она положила перед Хисматуллой, а половину еще раз разделила пополам. — Для себя и Сайдеямал, и каждому дала по кусочку корота.

Пили молча. Хисматулла даже не прихлебывал, как обычно, словно боясь разогнать тишину, наступившую в доме; только плескался разливаемый в чашки кипяток… Сайдеямал посмотрела на сына, перевела взгляд на невестку и не выдержала:

— Что вы молчите? Что за черная кошка между вами пробежала?

Гульямал улыбнулась:

— Хисматулла молчит, что же мне говорить?

— А я думал, это ты язык проглотила, — неловко отшутился Хисматулла. — Ну, раз он на месте, тогда все в порядке…

Напившись чаю, Сайдеямал ушла, а Гульямал принялась хлопотать по дому: вымыла и поставила сушить чашки, сбила масло из собранной за два дня сметаны, развела огонь в чувале, зарезала курицу, выпотрошила ее и опустила в казан… Хисматулла уже спал, а она все продолжала возиться у чувала, тихонько мурлыкая себе под нос и поглядывая на спящего. Наконец, устав, она присела к нему на нары и осторожно, чтобы Хисматулла не проснулся, погладила его по голове, провела ладонью по лицу, вздохнула:

— Почему ты меня не любишь?.. Ну, почему?..

Хисматулла беспокойно заворочался, и она поспешила отойти к своим нарам…

Чуть свет Гульямал снова поднялась и по привычке сразу поглядела в ту сторону, где спал Хисматулла. Нары были пусты. Ушел… — подумала Гульямал. — Аллах, я же умру без него! Она поднялась и скорее взялась за работу, чтобы отогнать дурные мысли. Замесила тесто в деревянной кадке, раскатала на доске большие, размером со сковороду, лепешки, затем размешала щипцами в чувале дымящиеся головешки, сгребла угли, положила лепешки на очищенное место и покрыла их горячей золой. Зола, как вода, разлилась по тесту.