Какого года любовь - Уильямс Холли

Она достала из сумки последний номер “РоСта”. Она рада за Эла. Журнал хорош. Ну, в основном; кое‐кто из писак демонстрировал больше нахальства, чем проницательности, и в интервью Перри, на ее взгляд, с Перри был перебор (Перри, которым Эл так восхищался, что она не стала ему рассказывать, как тот вздумал облапать ее на концерте в “Винтерлэнд”, когда Эл отошел ненадолго).

Статьи Эла в “РоСте”, на взгляд Вайолет, отличались занимательностью и свежестью, а кроме того, он умел под конец, в последнем абзаце, ловко дать понять, в чем, собственно, политическая значимость темы – и мысль часто оттачивалась, кстати, в разговорах с ней, с Вайолет. Именно склонность к этаким серьезным “шуткам врасплох” одобрительно отмечал Микки. И вот теперь он внутри, осваивает, “как они на самом деле шуруют”, повторял Эл.

Как долго продлится обучение, оставалось неясным.

Вайолет приняла предложение стюардессы выпить, жадно проглотила джин с тоником, хотя было еще утро, и переключилась на думы о том, как сложится ее новая жизнь в Лондоне.

После лихорадочного обзвона ей удалось подыскать для себя жилье в коммуне сквоттеров, захватившей заброшенный дом на Матильда-стрит в Ислингтоне. Лили Джеймисон, одна из редких женщин-ученых, с которой Вайолет познакомилась на конференции в начале года, рассказала, что там есть свободная комната, и Вайолет сразу же согласилась.

Старше Вайолет на несколько лет, Лили сделала впечатляющую карьеру. Исследование ее было посвящено “эротической путанице” переодевания в елизаветинской драме. В блестящей и смелой статье “Оливии понравилась Виола” она настаивала на том, что в финале “Двенадцатой ночи” Оливия, скорее всего, выйдет замуж за Виолу, а не за ее близнеца-брата. Выступая, она процитировала самую первую из опубликованных работ Вайолет, в которой рассматривалось, как трактовать тот факт, что в финальной сцене Оливия ни слова в адрес Себастьяна не говорит, и Вайолет чрезвычайно было приятно слышать, как Лили зачитывает ее слова. Что еще лучше, после заседания та прямиком подошла к ней и настояла на том, чтобы они поужинали в вегетарианском ресторане неподалеку.

По телефону Лили описала коммуну как “жизненное пространство радикальных феминисток”, и Вайолет не без волнения предвкушала, как присоединится к ним в Лондоне.

Откровением на той конференции стало для нее то, в какой манере Лили общалась с коллегами-мужчинами. Она была на редкость хорошенькая, причем в том духе, когда женщина поневоле мужчин провоцирует: очень светлые, почти белесые кудри, точеный вздернутый носик и вздернутая же верхняя губка, отчего казалось, что она вечно куда‐то торопится, стремится и жаждет. Когда в перерыв на кофе мужчины подкатывали к Лили, явно намереваясь пофлиртовать, а вовсе не поговорить о работе, она ледяным тоном сворачивала на профессиональные темы, пока они не принимались разговаривать с ней как с мужчиной. Или пока не отваливали, кипя.

Вайолет, с другой стороны, часто делалась косноязычна во время светской беседы, сознавая, насколько неуместно звучит ее валлийский акцент. В первый раз, когда она, выступая с докладом, нервничала так сильно, что принялась тараторить, преподаватель-мужчина в шутку крикнул: “По-английски, пожалуйста!” Создавалось впечатление, что люди видят в ней некий особый, исключительный случай; после выступлений они часто спрашивали о ее прошлом, а не о работе.

– Да и плюнь на них, – с напором отозвалась Лили, когда Вайолет призналась в своих страхах, что никогда ей в их мир не пробиться. – А потом возьми и докажи, что они ошибаются. Да, будет нелегко: чтобы валлийка родом из рабочих да о Шекспире? Но, конечно, трудиться придется усердней, чем кому‐то вроде… да вот хоть твоему Элу.

Это правда, думала Вайолет, глядя в иллюминатор, покрывшийся кристаллами льда. У нее есть своя работа, и ее нужно сделать.

Свернув “РоСт” в трубочку, она сунула его в сумку. Достала карандаш, томик “Меры за меру” и открыла его на акте V.

Глава 7

Сентябрь 1971 года

Эл разглядывал голые тела, возившиеся на матрасах внизу, словно смотрел какой‐то дурацкий документальный фильм о дикой природе, когда камера сверху снимает лесную лужайку, и конечности, похожие на сороконожек, переваливаются, захлестывают, обтекают одна другую.

На самом деле ничего они не захлестывали. А ведь надеешься, что захлестнет; захлест – это как раз то, что, по слухам, следует от оргии ожидать. Но нет. Какие‐то все локти и шлепанье. Раздел между загаром и дряблыми бледными ягодицами. “Как ты?..” “Можно, я…?” Шлеп-шлеп. Правда, тускло-синий свет – мощная лампочка с помощью скотча обхвачена листом целлофана – атмосферу все‐таки создавал. Но все они были просто тела. Возбуждало так же примерно, как заглянуть в зеленную лавку.

Эл, выходя, протиснулся в дверь как раз в тот момент, когда какой‐то мужик утробно ухнул в неразделенном оргазме, и постарался не подумать о Вайолет. И еще он старался не думать о том, как ему, черт возьми, написать что‐то осмысленное для “РоСта”, первую свою в качестве замредактора статью о сексуальной политике, о свободной любви, об оргиях и отношениях на расстоянии. На самом деле все, чего он хотел, это оказаться совсем в другом конце света поближе к одной-единственной женщине.

Элу по‐прежнему нравилось работать в “РоСте”, и недавнее повышение по службе он считал высокой оценкой. Наконец‐то он нашел свою колею и, благодаря дружеским отношениям с Микки, знаком со всеми самыми значительными людьми в Сан-Франциско.

Выходные они проводили, разъезжая по потрясающе красивым участкам побережья до Биг-Сура и Кармела или заглядывая на вечеринки в коттеджах рок-звезд в Лорел-Каньоне. Но за все это пришлось заплатить. Он мучительно тосковал по Вайолет, физически тосковал, так что боль гнездилась в костном мозгу.

Вот уже несколько месяцев прошло, и оказалось, что и телефонная связь не спасает. Ночные звонки, строго дозированные из‐за разницы во времени (роскошь, доступная им лишь потому, что мать Эла, Амелия, как‐то перебрала с вином, впала в чувствительность и согласилась оплачивать колоссальные счета сына), потеряли притягательность первых недель, полных тоски и нетерпеливого желания выговориться, выразить себя лучше. Расстояние разделяло, ночь за ночью все было сказано, невыговоренного не осталось. Между тем, говорить что‐то надо было, это ощущалось как обязательство, чувство долга давило и угнетало, и до того доходило, что они начинали препираться или, хуже того, позволяли умолчаниям разрастись.

И вот однажды апрельской ночью, усталый после долгого дня, возбужденный, а Вайолет рядом нет, он все‐таки это сказал.

– А вот как бы ты отнеслась к тому, чтобы попробовать открытые отношения?

Позже Эл спрашивал себя, зачем вообще он поднял этот вопрос – не затем ли, чтобы раздразнить, бросить вызов и получить какой‐то ответ, потому что измаялся натужной, пустой болтовней, а больше им и сказать было нечего.

А может, из‐за Кассандры. Художница-иллюстратор с отличными задатками, эта высокая девушка повадилась на неделе забегать в “РоСт” и усаживаться на стол Эла. От нее исходил легкий телесный жар вкупе с нежным ароматом какого‐то пряного дерева. У нее были длиннющие ноги, сильные, но изящной лепки, и глаза цвета темного меда без смущения выдержали его взгляд, когда она призналась ему, до чего же ей нравится британский акцент.

– Понимаешь, просто я сейчас читаю эту феминистскую вещь, в которой моногамия названа “последним корсетом”… – с каждым своим словом Эл чувствовал все меньше уверенности в том, куда он, вообще говоря, клонит. – И еще я, знаешь, потолковал тут с одним типом, который оказался точно в такой ситуации… В общем, теперь, когда мне придется пробыть здесь еще некоторый срок, может, пришло время поговорить о…

Вайолет молчала.

Эл затаил дыхание. Должно быть, подумал он, она в ярости от того, что у него язык повернулся брякнуть такое, и сам удивился, насколько легче ему стало, прямо камень свалился с души. Наверное, им не найти ответа в том, что говорят другие. Наверное, ответ надо искать им вдвоем.