Уходящие из города - Галаган Эмилия

Полины – нет. «Она не вернется», – так говорил голос, идущий откуда-то издалека, с того берега.

Остается только монтировать клипы из воспоминаний – вот, например, летний вечер, теплый, бледно-желтый, как спитой чай. Полина сидит на подоконнике. Окно открыто, иначе в комнате духота неимоверная. Такую погоду в Заводске называют «черт потерял собаку» или «из ада сбежала собака», бог весть почему. Лола решила погладить белье – в такую-то жару – и стоит с утюгом над кипой отцовских рубашек и маминых водолазок. Кому оно надо, непонятно: отец и сам бы свое погладил, а маме все равно – она даже если глаженое наденет, тут же помнет.

Полина смотрит в окно. Рядом с Полиной на подоконнике стоит магнитофон.

Играет «Юнона и Авось». Мама Полины когда-то фанатела по этой рок-опере, вроде в молодости пела хорошо, есть записи ее голоса, но на бобинах, которые теперь негде прослушать. Полина тоже здорово поет, но обрывками – нет чтоб взять и спеть от и до, как положено – нет, она начинает, выводит пару слов, а потом замолкает и говорит что-то обычное вроде:

– Белый шиповник, страсти виновник… Ого, какие баулы мамка Владикова тащит! Силища у нее!.. Смотри-ка, мелкие собрались внизу, кто тут у нас… Кажется, вон малая Андрея Куйнашева! С великом! Здоровенный, как она на нем ездит? И еще парочка мелких пацанят… наверное, хотят у нее велик покататься выпросить. Торгуются, поди. Она им: пять жвачек! Они ей: две, ну на худой конец – три!.. Для лю-ю-юбви не названа цена-а! Только жизнь одна! Жизнь одна! А-а-а!

Лоле не нравилась эта ходульно-любовная песня – все эти графы, садовники, падающая на пол шаль – ощущение, как будто переела шипучки из лимонной кислоты и соды. Она не выдержала:

– Поли-ин, ты уже в сотый раз это слушаешь!

– Не нравится?

– Нравится, но не столько же раз…

– Ты ж знаешь: если что-то мне нравится, я слушаю, пока тошнить не начнет!

– Да весь двор уже тошнит от нее, слушают сегодня весь вечер!

– Ну последний раз! Ну Ло-ола!

– Бли-и-и-ин! – Лола закатила глаза, а потом выдала провокационный вопрос: – А что клевее – Сергей или песня?

– Ну, ты даешь! Конечно, песня! – засмеялась Полина. – Никто не клевее песни! Хотя-я…

Она выключила магнитофон – и тут же включила радио. Палец слегка подвигал колесико настройки, и какая-то дама низким-низким голосом, таким, как пел бы переспелый помидор, который вот-вот лопнет, затянула:

– Заче-е-ем вы здесь стоите?!

Лола вздрогнула и чуть не выронила утюг. Полина едва не свалилась с подоконника от хохота:

– Ло-ол! Ло-ол, ты посм… ты посм… ты посмотри-и! Как… как улепетывают, Лол! Ха-ха-ха! Мелкая эта только с третьей попытки на велик вскочила! Ха-ха-ха! «Заче-ем вы здесь стоите?»

Лола подбежала к подоконнику и посмотрела вниз. Действительно от подъезда к соседним домам, бодро крутя педалями, неслась на здоровенном взрослом велике Ленка Куйнашева. Двое мелких шкетов бежали за ней, что-то крича. Как только сланцы не потеряли!

Полина выключила магнитофон. Они обе лопались от смеха; казалось, их сейчас разорвет на мелкие клочки – и смех забрызгает всю комнату, стены, потолок, пол. Уничтожатся человеческие оболочки – и они станут одним общим смехом, который будет звучать, оглушительный, победный, страшный, пока не погаснет навсегда. Оглядываясь назад – через все, что было потом – Лола думала, что, если бы тогда они лопнули от смеха – это был бы самый прекрасный финал, которого только могла бы удостоиться человеческая жизнь. Но – не далось.

Потом, когда Полина пропала, в голове у Лолы вспыхнула музыка, слишком громкая, чтобы жить: ходить, есть, пить, учиться.

Лола лежала на диване и не вставала. Потом она поняла, что родители сильно переживали. Что мама кричала на нее. Что папа причитал по-татарски и даже плакал. Покойная прабабушка, нависнув над ней, что-то беззвучно шептала, но Лола не слышала ничего.

А потом Лола встала. Поняла, что она липкая и от нее воняет, пошла в душ. Когда вышла из него, стала такая легкая, что ей показалось, будто у нее нет тела. Она надела рубашку и увидела, что та ей велика. Так странно: ее собственная рубашка – и велика (а бывало ведь, что едва сходилась на животе!). В нее влезет еще одна Лола. Или Лола и Полина. Теперь в ее рубашку влезли бы они обе, если бы прижались друг к другу крепко-крепко. Но Лола стояла одна – в рубашке, огромной, как купол собора. Будто опускалась в ней с небес на землю, как на парашюте. Медленно-медленно.

Лола не чувствовала, что плачет, она это знала: слезы, как и она, притягиваемые землей, летят вниз, вниз…

Когда-то она все время ела. Если кто-то говорил ей что-то обидное. Перед контрольной. После контрольной. Когда было страшно за папу или за маму. Или просто скучно. Лола ела, и беспокойство затухало. Это было волшебное ощущение, из-за которого она не могла бросить есть, даже когда поняла, что стала слишком толстой. Она ныла, жаловалась Полине – и ела, ела, ела… Она чувствовала себя такой несчастной!

А потом случилось это. Лола как будто провалилась на другой уровень несчастности, а точнее – пролетела через все уровни, пробивая пол каждого своим толстым, тяжелым телом, упала в самый низ, в подвал, во тьму, где ничего не было, совсем – ни вкуса, ни запаха, ни света – и ощутила себя как сплошную боль.

Потом начало рассеиваться, стало светлее, замелькали перед глазами папа и мама, и прабабушка покойная тут же, и всякие разные, вроде огромной рыбы и огненного колеса пронеслись пару раз, но это неважно.

И теперь вот она стояла, в рубашке, болтаясь внутри нее, как язык внутри колокола, странная, новая. Другая Лола. Та сила, что всегда жила в ней, огромная, как она сейчас осознала, сила, которая могла бы перевернуть мир, – ушла. Не было ее больше. Была обычная девчонка восемнадцати лет. Стройная.

Может, даже красивая.

Лола поняла, что это Полина сделала ей прощальный подарок.

Потом пришла мама, стала кричать и бросаться с объятиями. И папа пришел, тоже обнял, но очень осторожно. Прабабкины тапки ткнулись в ноги. Семья села пить чай. Родители рассказали, как кормили Лолу бульоном с ложечки. Она вроде глотала автоматически, но по подбородку текло, так что непонятно, ела она или нет. Иногда она вставала – и ее находили в кухне, с отрешенным видом жующую хлебную корку (от другой еды отказывалась, не реагировала на самые аппетитные запахи). В туалет ходила сама, хотя утку на всякий случай купили. Вон она, стоит… утка. Спрятать надо, пусть никогда и не пригодится. Доктор приходила, колола какие-то уколы, предлагала положить Лолу в хорошую клинику, но папа боялся, что в незнакомой обстановке его девочке станет хуже и она окончательно потеряет связь с реальностью. Папа был прав, знал по себе, насколько легче срастаются все переломы дома.

– Надо купить мне новую одежду, – сказала Лола. – Новую красивую одежду. И в парикмахерскую надо сходить. Волосы отросли.

Родители переглянулись: их дочь, кажется, воскресла. Но возвращался ли кто прежним из царства мертвых?

В тот же день Лоле позвонил одноклассник, позвал на день рождения, куда-то за город, и она согласилась. Когда на следующий день утром отец забрал ее, глаза у нее были виновато-лукавые, платье измято, а голос – на полтона ниже.

Лола не поступила в университет в том году. И в следующем тоже (а ведь была хорошая ученица, даже один раз стала первой в классе!). Она гуляла – много и с радостью. Красилась, носила мини, целовалась и занималась сексом. Думать о сексе ей нравилось еще тогда, когда она была толстой, – а теперь ей понравилось им заниматься. У нее были разные парни (и девушки тоже, но с ними оказалось сложнее – они сильнее хотели любви, которой у Лолы не было, поэтому постепенно она решила остановиться только на мужчинах). Лола видела, что мужчины ее не любили – того остатка силы, что не ушел тогда, во время болезни, было достаточно, чтоб уметь иногда заглянуть внутрь человека, тем более в тот момент, когда он внутри тебя, – но их любовь ей и не была нужна. Когда фокусируешься на теле, можно получить множество оттенков ощущений, особенно если души почти не осталось.