Рабыня - Конклин Тара

17 апреля 1848 г.

Дорогая Кейт,

Жара сегодня невыносима, трудно дышать. Для такой духоты еще рано, она сулит беду на предстоящее лето. Утром мы похоронили дорогую матушку Сэмюэла, все мы плакали, стоя у могилы. Людей было мало, только мы сами, бедный Сэмюэл и пастор. Пастор Шоу произнес несколько слов, и его голос был низким, пастор говорил тихо, а его лицо казалось обеспокоенным, но, похоже, чем-то другим. Сэмюэл держался мужественно, он не плакал. Я крепко держала его за руку, и мы вместе бросили землю на гроб. Я ненавижу этот звук, глухой стук земли о дерево.

Отец весь день был занят в сарае, и теперь, даже ночью, я вижу его фонарь, все еще горящий в окне мастерской. Он слишком много работает. Его здоровье пока крепкое, но он работает так, словно сам желает побыстрее его подорвать. Мама ничего не говорит, но тоже смотрит ночью на окна, надеясь увидеть, как он идет к дому, чтобы лечь спать и отдохнуть. Но он трудится. Похоже, в последнее время он сделал больше гробов, чем людей в общине, будто готовится к великой чуме.

Глаза у меня закрываются, пока я пишу. Сон приходит; спокойной ночи, дорогая Кейт.

Твоя сестра,

25 апреля 1848 г.

Дорогая Кейт,

В нашей маленькой часовне до сих пор звучит эхо проповеди пастора Шоу, произнесенной в это воскресенье. Кейт, это была очень вдохновляющая речь, которую я продолжаю обдумывать даже сейчас, три дня спустя. Он говорил о всеобщей святости жизни, о том, что отнять жизнь, неважно у кого, – всегда грех перед Богом, что все люди жаждут жизни и ее естественного следствия, свободы. Я никогда еще не слышала, чтобы его слова так звучали. Пастор сказал, что Иисус умер за всех нас, и люди не имеют права выбирать и решать, чья жизнь может считаться священной перед Господом.

Во время проповеди я слышала ропот и кашель среди паствы, и чем дольше говорил пастор, тем громче становился шум. И вдруг вдова Прайс встала и вышла из церкви, прямо посреди проповеди. Сначала я подумала, что ей вдруг стало плохо, но у нее было мрачное лицо и ясные глаза. Она громко протопала по центральному проходу и хлопнула дверью церкви. Пастор Шоу продолжил, не прервавшись, но не разговаривал с прихожанами на улице, как обычно.

Мы тоже не задержались у церкви. Отец поспешил усадить нас в экапаж и погнал лошадей вперед. У мамы было странное выражение лица, но она отмахнулась, когда я спросила ее, в чем дело. Я сидела сзади рядом с Сэмюэлом, обнимая его за тонкие плечи, и всю дорогу к дому мы молчали. И вдруг я поняла, что боль от ухода Перси и мое чувство вины ослабевают. Не все время. Не каждый день. Это все благодаря Сэмюэлу. Я все лучше узнаю его, да, я полюбила его, не так, как я любила Перси, так не бывает, но любовью другого рода. Искупительной, как говорит пастор Шоу. Это похоже на искупление. Будто я все-таки не провалюсь сквозь землю, раздавленная горем. Это похоже на рассвет.

Твоя самая любящая и преданная сестра,

2 мая 1848 г.

Дорогая Кейт,

У нас шокирующие новости. Пастор Шоу нас покинул, уехал ночью. Услышав об этом, я тут же связала его исчезновение с последней проповедью, которую он произнес с такой страстью. Вчера я спросила об этом у папы, и он был очень растерян. Папа сказал мне, что за последние недели троих полевых работников забили до смерти, двоих – надсмотрщик Прайсов, а третьего – сам мистер Стэнмор, и именно эти события так огорчили пастора Шоу. Папа считает, что пастор говорил о равной ценности жизни, имея в виду рабов, и что прихожане сочли это кощунственным. Такая жестокость, сказал папа, позорит человека. Я давно знаю папины взгляды, но еще не слышала, чтобы он говорил так открыто. Рабство не порождает ничего, кроме лени и деградации среди землевладельцев, сказал он мне, и только величайшее лицемерие позволяет ему существовать в пределах нашей страны.

Папа сказал, что многие наши соседи-рабовладельцы давно считали взгляды пастора слишком вольными для нашей общины, что он должен был вступить в Новую пресвитерианскую школу на Севере. В конце концов отец замолчал и извинился, сказав, что такие темы – не женское дело. Но, Кейт, я очень хотела, чтобы он продолжил. Такие вопросы касаются всех нас, ведь правда?

Возможно, пастора Шоу попросили уйти, а может быть, он ушел сам. Но я боюсь за него. И не рискуем ли мы вызвать неодобрение соседей, учитывая папину дружбу с пастором? Может ли это повредить папиной деловой репутации и отношениям? На людях папа ведет себя как ни в чем не бывало. Утром в городе он громко сказал мистеру Стэнмору, что с нетерпением ждет прибытия нашего нового священника. Хотя, когда это будет, никто не знает.

Надеюсь, пастор Шоу скоро даст о себе знать. Простая записка, что он жив и здоров, успокоит нас всех.

Твоя

15 мая 1848 г.

Милая сестрица,

Случилось такое, что у меня нет слов. У меня дрожит рука, когда я пишу эти строки, все еще дрожит из-за того, что я видела сегодня вечером в сарае, после ужина, после того как мы с мамой почитали маленькому Сэмюэлу и уложили его в кровать. Я постараюсь рассказать, чему стала свидетелем, ничего не пропуская.

Для начала: Сэмюэл мирно спал внизу, отец работал в сарае во дворе. Мама удалилась в спальню. Я сидела за кухонным столом и читала новый выпуск «Годиз», и вдруг крик. Я подняла голову и услышала еще один. Звук был приглушенным, но, похоже, исходил из нашего сарая. Я вышла во двор и увидела в окне сарая свет от папиного фонарика. Я поспешила через двор и, когда мои ноги погрузились в мягкую землю сада, услышала еще один крик. Я позвала отца и, не получив ответа, распахнула дверь в мастерскую. То, что оказалось перед моими глазами, потрясло меня до глубины души. Там стоял наш отец с молотком в руке. Недавно законченный гроб стоял на подпорках, дерево было все еще желтым и сырым. Его крышка была сдвинута – нижняя половина закрыта, а верхняя открыта, а внутри был человек, живой человек. Его голова и торс поднялись из гроба, он открыл рот и снова закричал, обращаясь ко мне, когда его глаза встретились с моими, наверняка полными ужаса. Отец повернулся и увидел, что я стою в дверях. «Дурак ты», – сказал он человеку в гробу. Он бросил эти слова с разочарованием и сожалением, каких я никогда раньше не слышала в его голосе. «Закрой дверь, Дот, – сказал мне отец. – Пожалуйста, Дот, заходи и закрой дверь».

На трясущихся ногах я вошла. Человек в гробу молчал, но не сводил с меня глаз, и, честно говоря, дорогая сестрица, я не могла смотреть на него спокойно. Это был негр, его кожа была черной, как ночь, волосы коротко острижены, вместо одежды – жалкие отрепья. Я подошла, а он смотрел с подозрением и испугом. «Кто этот человек?» – шепнула я отцу. Он покачал головой. «Тебе лучше вернуться в дом. Забудь, что ты видела. И ни слова маме». Я не ответила. Как я могу забыть эту сцену, забыть ужас в глазах этого человека, его руки, которые, как я теперь видела, были покрыты шрамами и струпьями? А отец – был он защитником этого человека или его мучителем?

«Доротея, – сказал папа. – Иди в дом, иди спать». Его голос звучал успокаивающе, как всегда, когда я расстроена, скучаю по тебе или ссорюсь с мамой. Я ведь так люблю папу, и тут я посмотрела на него и увидела, что его глаза омрачены тревогой, рот сжался, лоб пересекли глубокие морщины. Как я могла не послушаться? Я вернулась в дом, поднялась по ступенькам и теперь сижу в ночной рубашке за маленьким письменным столом, который ты когда-то соорудила из ящика и табуретки, передо мной перья и чернила, сбоку пресс-папье. Я только что услышала, как папа вернулся в дом, теперь в сарае темно и тихо. Я не знаю, что случилось с этим человеком, но не могу забыть его лицо. Линию челюсти, разрез глаз. Это было лицо, непривычное к доброте. Что папа делает по ночам, когда мама, Сэмюэл и я спим в неведении и видим сны?

От пастора Шоу все еще нет известий.

Твоя