Читая этот отрывок, столь непочтительный по отношению к государственному образованию и к мифу об улучшении человеческой природы через знание, можно лишь вновь подивиться тому, что Гурмон ни разу не упоминает «Апологию Раймунда Сабундского», где Монтень защищает эту позицию с бесподобной виртуозностью:
Но когда бывало такое, чтобы наука, как о ней говорят, смягчала и уменьшала горечь преследующих нас неудач, что она может сделать такого, чего не сделало бы гораздо лучше невежество? [109]
Этот городской отшельник, обреченный на заточение из-за своего уродства и который из своего духовного убежища царил в мире далеких образов и идей, парадоксальным образом восхвалял бурный мир природы, равно как и движущее миром дикое язычество. Мне приятно знать, что в конце жизни он снова познал любовь (пусть и платоническую, но для людей с богатым воображением этого достаточно, если не предпочтительнее…) и что эта любовь побудила его совершить последнее большое путешествие на пароходе по Сене в обществе его дорогой «амазонки» [110]. (И я тем более рад узнать, что они отправились посетить другого великого «собирателя идей», своего современника, еще одного замечательного scholar, которым был Морис Метерлинк.)
В заключение Натали Клиффорд Барни прекрасно резюмирует эту последнюю эскападу:
Слишком увечный телом, чтобы предаваться удовольствиям, слишком здравомыслящий, чтобы обладать честолюбием, водная прогулка в компании с амазонкой была для него благотворной.
И дальше:
Обезображенный плотью, бунтующий против Бога, сопротивляющийся всякой вере, он наконец нашел компромисс между любовью и религией в дружбе — этой религии духовной близости.
С удовольствием представляешь то высшее наслаждение, которым стало для старого потрепанного сатира это путешествие по Сене к берегам родной Нормандии в сопровождении полубогини, парижской Афины, которая, похоже, как хорошо его понимала и умела ценить по достоинству. Иногда в минуты щедрости жизнь делает такие замечательные подарки.
В заключение я последую примеру Джона Каупера Пауиса и процитирую стихотворение Гурмона «Опавшие листья», ибо главное, чем сегодня делится с нами Реми де Гурмон (я имею в виду нас, его немногочисленных почитателей), — это талант и усидчивое внимание, с которыми он сумел нам напомнить о богатстве нашей меланхолической латинской цивилизации.
Симона, любишь ли ты шорох шагов по опавшей листве?
Он подобен шуршанию крыльев и женского платья.
Симона, любишь ли ты шорох шагов по опавшей листве?
Однажды мы станем несчастной опавшей листвой,
Идем же, ветер нас гонит, и ночь на дворе,
Симона, любишь ли ты шорох шагов по опавшей листве?
Однако на протяжении лет, что повторяю эти строки, я понимаю, что последняя строфа изменилась в моем подсознании. Если задуматься о причине этого, то, кажется, я понимаю, что эта невольная замена (разве не так же всегда воздействует на нас магия чтения?) незаметно для меня создала прекрасный синтез моей возвышенной любви и вневременной дружбы к отшельнику-язычнику с улицы Сен-Пер. И мне чудится, будто его дорогой призрак шепчет мне на ухо:
«Дени, любишь ли ты шорох шагов по умершим душам?»
