Какого года любовь - Уильямс Холли

Однако ж единственной соседкой Вайолет, к которой Эла впрямь потянуло, оказалась Лили: ошеломительно привлекательная, но холодноватая, одна из всех она держалась от него на расстоянии вытянутой руки. Он то и дело ловил на себе ее взгляд, перехватывал его, и она тут же отводила глаза, как будто ей скучно, и ему страшно хотелось незамедлительно ее обаять.

В ту ночь они с Вайолет почти не спали. И когда на следующее утро Вайолет, сосредоточенная, очень прямо села в постели и сказала, что ей нужно “объясниться насчет Лили”, реакция Эла оказалась значительно более ровной, чем могли предполагать и она, и он сам.

Эл давно подозревал, что у Вайолет что‐то есть, с кем‐то в доме или с одним из их старых друзей-приятелей. Он пытался расспросить ее об этом по телефону, но обнаружил, что сформулировать вопрос прямо выше его сил. Тогда он написал длинное письмо, в котором вопрос задал, а затем попытался с мучительными подробностями объяснить, как горько сожалеет о том, что идея с открытыми отношениями вообще слетела у него с языка. Однако ж, перечитывая письмо, Эл со стыдом понял, что так и не сумел найти правильные слова: в целом, звучало оно плаксиво, психопатично и жалко. Он швырнул его в мусорное ведро и продолжил воображать худшее.

Последние недели в Сан-Франциско совсем уже обезумевший Эл ходил со своим страхом по городу, как с камешком в ботинке, принес его в самолет и к тому времени, как добрался до Ислингтона, оказалось, что камешек обратился в остроугольную каменюку. Но теперь он лежал здесь, на свету, поблескивал и выглядел довольно заманчиво.

– Да, она правда нечто особенное. Очень, очень красивая. Я тебя не виню, – только и сумел он сказать. Почему‐то эта изящная, дерзкая блондинка Лили никак не представлялась… угрозой. И в башке его, сбитой с толку, лишенной сна и любовью утешенной, настойчиво болталась мысль, как они две смотрятся вместе, голенькие, мысль, которую он изо всех сил пытался прогнать, стыдясь того, что мужское желание подглядеть размазано у него по физиономии.

Вайолет же, спросив себя, на пользу ли этот мысленный образ делу, решила, взвесив, что будет рада оставить пока все так, как есть. Пробормотала ободряюще несколько общих слов и снова принялась целоваться. И когда у них еще раз дошло до секса, смутилась, обнаружив, что потекла при мысли о том, что Эла заводит мысль о сексе между ней и Лили.

Несмотря на то, что признание ее было воспринято так лояльно, Вайолет решила повременить немного, прежде чем огорошить Эла еще и тем, что ему предстоит съехать, а сама она остается на месте. День шел за днем, и наконец стало видно, что Крис накалилась. Однажды утром, когда Эл отправился на поиски редакционного помещения для “РоСт: ЛДН”, Крис сказала: “Будь любезна, сегодня”, – и со значением на Вайолет поглядела.

Когда раздался звонок в дверь, Вайолет показалось, что ее сейчас вывернет.

– Ты должна добыть мне ключи, любимая, – сказал Эл, почти совсем без укора, наклонился, чтобы поцеловать прямо в губы, мазнув языком, и улыбнулся легонько, когда в ответ она прильнула к нему всем телом.

Каждый мимолетный поцелуй был теперь полноценным; неделя, как он вернулся, но Эл по‐прежнему хотел ее всю, все время, хотел тепла и щедрости ее тела. А ведь тут есть перемены, думал он, животик чуть более выражен, а бедра помягче.

И еще он все время тянулся пальцем к ее ямочкам на щеках, как он мог о них позабыть?

Как раз когда Эл целовал ее у двери, она увидела Лили, та спускалась по лестнице, и Вайолет было оцепенела, а потом вжалась в него всем телом, будто хотела отгородить от всего этого.

А Лили, не замерла ли она на мгновенье, прежде чем пройти дальше в подсобку?

В доме было необычайно тихо, все ушли с детьми в кукольный театр, все, кроме Лили, которая собиралась наверстать упущенное со стиркой, она неделями этим не занималась, пока заканчивала главу своей книги.

– Чаю?

– Конечно.

Эл последовал за Вайолет на кухню и чуть не свалился, споткнувшись о мешки с рисом басмати, сваленные у двери.

– Эл, послушай… Мне нужно тебе кое‐что сказать. – Она стояла к нему спиной, у плиты, с чайником.

– О боже, неужели еще не все? – Он улыбнулся ей в спину, и она по голосу слышала, что он это не всерьез, что он хорошо настроен и отлично все понимает.

А ведь правда есть перемены, думал он, на нее глядя. Особенно, когда Лили рядом. И правда, удивительно было наблюдать за вспышками их близости: переброс взглядами, жесты, словно фигуры в танце, когда они передают друг другу тарелку, нож или вилку, и еще тот особый, условный язык, на которой переходят, обсуждая политику или свои ученые штудии.

Но, как бы там ни было, он рад, что вернулся, и все тут. Ничто не кажется непреодолимым теперь, когда можно к ней прикоснуться.

А потом, разве мало он видел таких вспышек между Вайолет и Джен, Вайолет и Тамсин: к их дружбам, спаянным подспудными токами понимания, доступ у него был только отчасти. Кто из партнеров вздумал бы жаловаться на такое? Конечно, близость между Вайолет и Лили зашла несколько дальше, но вопрос тут всего лишь в том, как обширно соприкосновение кожи, попытался он себя убедить, и сразу шевельнулось желание.

Расставив кружки, Вайолет уселась напротив за стол, тяжеленный реликт красного дерева, доставшийся Мейбл в наследство от бабушки. Стол этот вообще‐то на их кухне выглядел неуместно, и его накрывали скатертью, чтобы защитить длинную лаковую поверхность. Скатерть, в пятнах от чая и нашлепках сохлого яичного желтка, неплохо было бы постирать.

– Ты не можешь здесь оставаться.

Прозвучало это более резко, чем Вайолет намеревалась. Эл озадачился.

– Я хотела сказать это тебе лично, а не по телефону, да и Крис поставила меня в известность об этом совсем уже перед тем, как ты приехал. Они решили, что не хотят здесь мужчин, совсем. В “Матильде” не хотят, в смысле, в доме. Это условие… проекта. Здесь место только для женщин.

– Понятно.

Она вздохнула, сердясь на себя за то, что не сумела выразить это добрей, мягче, не облегчила Элу задачу. Самой стало заметно, как это ошарашивает, когда произнесено вслух.

“Вздыхает”, – подумал он. Неужели он ее раздражает? Тем, что не смог предвидеть такое?

– И… подожди, я что, должен уйти? Но сама ты… у тебя что, этого в мыслях нет?

– Нет.

Вайолет хотела сказать больше, сказать “прости-прости-прости” и “я знаю, это не то, что мы оба планировали”. Но сказать “прости” было все равно что признать свою неправоту и свой эгоизм, и если это признать, то будет нечестно просить о том, чего ей хотелось.

А ей хотелось, упрямо хотелось всем самым нутром сохранить за собой право жить и той жизнью, и этой.

“Неужели она всегда была такой холодной?” – думал Эл, недоуменно глядя на то, как она отводит глаза на кособокую, ручной лепки кружку.

– Понятно. Ну надо же. Ладно, отлично. Спасибо большое.

– Эл, по мне, так лучше бы ты был здесь, ты же знаешь, просто я не могу идти поперек общего решения, прости, но я не могу, это же коллектив! – Только тут она просительно на него посмотрела.

– Да, это я понимаю. – Взгляд Эла как бы остекленел, и ей сделалось жутковато. Он редко впадал в гнев; это было одно из тех свойств, которые она в нем любила: никогда он не прибегал даже к угрозе воспользоваться своей силой.

– Я знаю, что ты можешь понять, Эл, и ты поймешь, чуть попозже, и мне жаль, если это кажется тебе… ерундой. Но, видишь ли, я здесь обжилась, и мне тут нравится, и потом, другого жилья в Лондоне я бы и не нашла, на стипендию на мою…

– Это чушь собачья, Вайолет, и ты это знаешь! – перебил он сердито, в такт словам взмахивая над столом руками. – Я уже говорил тебе, мои родители возобновили мне выплаты, теперь, когда у меня есть эта работа. Да они мне особенно и не нужны, эти дурацкие деньги, – Эл даже веки тесно сомкнул, на мгновение, – но если для тебя это важно, мы можем найти что‐то удобное, можем даже гребаный дом купить, если ты этого хочешь…