Фасолевый лес - Кингсолвер Барбара

Позже я отыскала Лу Энн с детьми в парке. Черепашка с увлечением расчесывала полоску голой земли щеткой для волос, которая, судя по красному цвету, когда-то принадлежала Эдне. Лу Энн на мгновение отложила книгу и вступила в психологическую схватку с Дуайном Реем, который, ухватив что-то в кулачок, на автомате тащил это в рот. Конечно, Лу Энн не могла не выйти победительницей.

– Я сказала – нет! Отдай мне, сейчас же. И где только ты это взял?

И она, разжав сопротивляющиеся пальчики, вытащила из Дуайнова кулачка покрытую землей фиолетовую мармеладку.

– И где он только их находит, Тэйлор? Господи, а что бы было, если бы он ее съел?

Несколько секунд ротик Дуайна изображал букву о, по-прежнему ожидая ощутить сладость мармеладки, после чего горестно скривился и завопил.

– Я знала одну пожилую фермершу, которая говорила, что каждому надо перед смертью съесть пуд земли.

Лу Энн подхватила сына и принялась качать на колене.

– Может, если не торопиться съесть его в первый же год жизни, так и проживешь подольше.

Я села на скамейку.

– Слушай! Я вот что решила. Я собираюсь отвезти Эстевана и Эсперансу в Оклахому, в убежище. И, пока буду там, постараюсь найти родственников Черепашки.

Лу Энн, уставившись на меня, уронила Дуайна себе на колено, так что он даже замолчал от удивления.

– Зачем?

– Я хочу, чтобы они отписали ее мне.

– А если они не захотят? Увидят, какая она стала хорошая, и решат, что она нужна им самим.

– Не думаю.

– А вдруг?

– Черт возьми, Лу Энн, ты до посинения уверяла меня, что я должна действовать, должна надеяться на лучшее и все такое прочее. Я и пытаюсь надеяться на лучшее.

– Прости.

– А какой у меня еще есть выбор? Если я буду просто сидеть сложа руки, ее у меня заберут.

– Я понимаю. Ты права.

– А если родственники захотят ее вернуть, я что-нибудь придумаю. Буду решать проблемы по мере поступления.

– А что, если ты их не найдешь? Прости.

– Найду.

Лу Энн, в совершенно нехарактерной для себя манере, проглядела то важное, о чем я должна была беспокоиться в первую очередь. В течение нескольких последующих дней Мэтти без устали спрашивала меня, знаю ли я, что делаю и чем все это мне грозит. Она сказала, что, если меня поймают, мне влепят пять лет тюрьмы и штраф в две тысячи долларов за каждого нелегала, которому я помогла, причем, в моем случае их двое. По правде говоря, я специально об этом не думала, но Мэтти не унималась:

– Это совсем не гипотеза. Такое уже бывало.

– Не понимаю, почему ты беспокоишься обо мне, – отвечала я. – Если нас поймают, то Эстевана и Эсперансу ждет кое-что похуже тюрьмы и штрафа.

Однако я все-таки намекнула ей, что, поскольку мы едем достаточно далеко, было бы неплохо наладить зажигание на моем «фольксвагене». Мэтти, услышав это, посмотрела на меня так, словно я предложила ей пристрелить президента страны.

– Вы не поедете на этой развалюхе, – сказала она. – Возьмешь «линкольн». В нем много места, и он надежен.

Я обиделась.

– А что не так с моим старичком? – спросила я.

– О том, что с ним не так, детка, я могу говорить с тобой от заката до рассвета. И любая из этих не так запросто привлечет внимание полиции. Если ты так заботишься об Эстеване и Эсперансе, пора включить мозги. Они у тебя не только для того, чтобы дерзить.

И Мэтти ушла. Да, я видела раньше, как она злится. Но тогда это было не по моему поводу. Ясно – она не хочет, чтобы я уезжала.

Накануне вечером, перед тем, как мне уезжать, в нашу дверь постучалась Вирджи Мэй Парсонс. Было уже поздно, но мы с Лу Энн еще не ложились, потому что собирали меня в дорогу. Лу Энн настаивала, чтобы я взяла свою лучшую одежду – на случай, если возникнет необходимость произвести на кого-нибудь впечатление видом состоятельного в финансовом отношении человека. По крайней мере, я обязана была взять пару чулок, которые пришлось бы занять у нее, потому что сама я не имела привычки их носить. Я напомнила Лу Энн, что идет середина лета и вряд ли там нужно будет на кого-то производить настолько особое впечатление. Мы достаточно громко обсуждали мой боевой наряд и не слышали стука, пока он не стал громче. Лу Энн не рискнула открыть дверь – было слишком поздно.

Я же выглянула в окно.

– Да боже мой, это всего лишь Вирджи Мэй, – воскликнула я.

И впустила соседку в дом.

Та, словно одурманенная чем-то, постояла неподвижно несколько мгновений, после чего взяла себя в руки и сказала:

– Эдна сказала, мне нужно вас позвать. У нас есть кое-что интересное для детей, если вы, конечно, сможете и захотите их разбудить.

– Сюрприз для детей? – спросила Лу Энн, и меньше чем через минуту она уже вернулась, неся Дуайна Рея на одной руке и ведя Черепашку другой. Черепашка что-то ворчала недовольно, а Дуайн Рей предпочел не просыпаться, и голова его болталась, как у старой набивной игрушки. Пока Лу Энн ходила за детьми, я не смогла вытащить из Вирджи Мэй ни единого слова.

Мы вышли через переднее крыльцо и, пройдя по дорожке, соединявшей наши дома, подошли к соседскому. Там на кресле-качалке сидела Эдна, а в углу крыльца мы увидели нечто, что было похоже на серебристые шары, висящие в воздухе.

Цветы.

– Это цереус, – объяснила Вирджи Мэй. – Он цветет ночью. Только одну ночь в году, и все.

Это было огромное, пышное растение, ветки которого грузно опирались на перила и вздымались до карниза крыльца. Конечно, я видела его и раньше – оно стояло в углу в потертом горшке, колючее и довольно неприглядное, и, по правде говоря, я удивлялась – а чего это Вирджи его не выбросит?

– Никогда не видела ничего подобного, просто чудо какое-то, – проговорила Лу Энн.

Огромные цветки покрывали растение снизу доверху. Черепашка медленно приблизилась к одному из них; размером он был больше ее лица. В темном вечернем воздухе цветок, словно магическое зеркало, висел в нескольких дюймах от глаз Черепашки. Мне пришло в голову, что нужно предостеречь ее от колючек, но, уж если этого не сделала Лу Энн, я тем более не стану. Я присела на корточки рядом.

Луны на небе не было, но наши глаза постепенно привыкли к темноте, и мы стали различать детали. Сами цветки не несли на себе колючек, но состояли из некоего прозрачного, почти невесомого материала, который, казалось – тронь, и он скукожится и сразу же пожухнет. Лепестки, подобно звездным лучам, разлетались в сторону от сердцевины, которую формировали серебристые парные пестики в форме рук, ловящих в свои объятья лунный свет. Светящаяся ладья, готовая отплыть в темноту.

– Это? – спросила Черепашка и тронула цветок.

Но тот не пожух, не сморщился, а лишь горделиво закачался на длинном зеленом стебле.

– Это – цветок, моя хорошая! – сказала Вирджи.

– Она это знает, – сказала Лу Энн. – И даже может назвать практически все цветы, которые включены в каталог цветовода, и даже то, что выращивают во Флориде и Новой Шотландии.

– Цереус, – произнесла я, кончиком языка ощущая, насколько серебристо-таинственно звучит название этого чуда.

– Целюс, – повторила Черепашка.

Лу Энн приблизила нос к цветку и доложила: цветы пахнут! Потом поднесла к цветам Дуайна Рея, но тот предпочел не просыпаться.

– Точно не скажу, чем, – продолжила Лу Энн, – но чем-то сладким. И немного терпким, как лимонные леденцы, по которым я обмирала, когда была маленькой. Запах слабый, но отчетливый.

– Я чувствую его отсюда, – послышался голос Эдны, которая по-прежнему сидела в кресле-качалке.

– Это Эдна его заметила, – сказала Вирджи. – Я бы и внимания не обратила, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Они же расцветают ночью, а я всегда забываю следить за состоянием бутонов. В один год у Эдны была простуда, так мы их вообще все пропустили.

Лу Энн смотрела на цветы широко раскрытыми глазами. Она, как и Черепашка, была заворожена чудом, распустившимся на крыльце соседского дома.