Несовершенные любовники - Флетио Пьеретт

Мы долго смотрели на конкуренток, охваченные воспоминаниями и без конца перебивая друг друга: «А помнишь, как ты свалился с велика и расквасил себе лицо, и всё из-за Элодии?», «А помнишь, как ты бредил в постели и звал сирену?» Мы, пожалуй, впервые осознали, что у нас есть прошлое, а в этом прошлом общее детство и отрочество. Одни и те же лица стояли у нас перед глазами, один и тот же пес лаял у лестницы, одни и те же девушки оборачивались нам вслед, одни и те же улицы хранили одни и те же секреты, но в то же время, наблюдая за этими буренками с гладкой блестящей шерстью и невероятно разбухшим от молока выменем, в окружении толпы, мы предчувствовали, что никогда больше не будем близки так, как в детстве, и что наши жизненные пути начинают расходиться.

Поль ничего не знал о любовных сеансах близнецов, о моей запущенной учебе, хронической нехватке денег и долгах, о смятении моей души, а я, в свою очередь, не знал, с кем он теперь дружит, в кого влюблен, какие у него дальнейшие планы. Мы никогда не пользовались мобильниками для разговоров, только собираясь приехать на выходные или каникулы в наш городок, мы сообщали друг другу время прибытия, а в остальном ограничивались короткими фразами: «Как дела?» — «Нормально». — «Тогда пуз-пуз». — «Пуз-пуз, старина». Но мало-помалу и «пуз-пуз» исчез из наших коротких разговоров, а когда мы приезжали домой, то почти не находили времени для общения, так как нужно было навестить его родителей, сестру, племянника, наших соседей, мою мать, бабулю, Дефонтенов. Иногда у нас только и оставалось время, чтобы проводить друг друга до дома, и мы стеснялись говорить о серьезных вещах, откровенничать, тем более что раньше мы этим не занимались, так как всегда были вместе.

И потом, за несколько часов, проведенных в Бурнёфе, нас начинало уже тошнить от шаблонных фраз, поэтому мы довольствовались молчаливыми прогулками, а при расставании просто говорили: «До скорого, старина» — и обменивались рукопожатием или похлопыванием по плечу. Мы с Полем всегда были разного роста, я выше, он — ниже, но, видимо, эта разница лишь увеличилась, поскольку наши взгляды уже не пересекались с той же скоростью, что и в детстве. У него была коренастая фигура, у меня она стала такой только теперь, и поэтому наши похлопывания по плечу вызывали уже другие ощущения.

Когда вечером в воскресенье подходило время прощаться, настроение у меня резко падало. Поль почти никогда не ездил в Париж, в детстве этот город казался нам чужим, незнакомым, и Поль до сих пор относился к нему с опаской, я догадывался о его чувствах, но мыслями уже был не с ним, а там. Может, я все усложняю, но эти минута прощания погружали меня в глубокую грусть, вот и все.

Я считаю расставания губительными для любви и дружбы. Лео и Камилла слишком часто надолго покидали меня, а затем и Поль, который был для меня символом постоянства, как смена времен года, как столетние плиты домов, как цвет воздуха, тоже оказался втянутым в этот танец отъездов, приездов, встреч и расставаний, — мое сердце зачахло. «Как вы можете говорить такое, молодой человек? Жизнь ваша только начинается, а у вас уже сердце зачахло!» Госпожа судья выглядела возмущенной, но, несмотря на суровость и резкость, я видел, что она мне сочувствует. Мой адвокат утверждал, что мне с ней повезло, поскольку она была «редкой судьей, пытающейся понять, что стоит за поступками». Итак, судья. Мы переглянулись, и мне показалось, что я увидел фотографию супружеской пары с двумя детьми на лужайке. Женщина — это была она, судья, — мило улыбалась, но я интуитивно почувствовал, что муж ее бросил, а дети выросли и разъехались. Наши взгляды встретились на секунду, и я чуть не влюбился в эту женщину.

«Ах, Рафаэль, Рафаэль!» — вздохнул мой психоаналитик. Знаю, знаю, я был неопытным пареньком, считавшим себя способным читать в глазах людей, способным проникать к ним в самую душу, не переживайте, я прекрасно усвоил урок, отныне каждый сам за себя: помоги себе сам, а Бог поможет другим.

«Временно зачахло», — быстро поправил себя я, чтобы приободрить ее, чтобы она поверила, что еще сможет полюбить или ее смогут полюбить, потому что даже я со своим опустошенным и зачахшим сердцем мог представить ее улыбающейся в лучах солнца, привлекательной и окруженной любовью. Я представлял себе блестящие красные шары, сплетенные в букет и летящие над головами присутствующих, и попытался отделить один из них, чтобы он исполнил свой танец среди нас, в этом жутком, похожем на морг, зале, где все любимые мною люди выстроились у стены, изуродованные, похожие на мертвецов, и где я сам чувствовал себя мертвецом. Я цеплялся за это видение, за этот красный шарик, и когда слезы уже наворачивались мне на глаза, я отпускал его в воображаемое небо и заставлял себя следить за ним взглядом. Это было не такое уж и плохое упражнение для ума, поскольку я не хотел возвращаться к картинкам из прошлого, которые все, как одна, вели меня к Лео с Камиллой, а потом к Анне. И думаю, мне улыбнулась удача, потому что вы, госпожа судья, заметили парня, цепляющегося за ниточку красного шарика в форме сердечка. Я верю в такие мимолетные видения, которые одновременно посещают нескольких людей.

На сельскохозяйственной выставке Поль больше интересовался не племенными коровами, а новыми удобрениями, биологическим земледелием, возобновляемыми энергоресурсами, биоэтанолом и сложноэфирными соединениями, законами и положениями Евросоюза, задавал вопросы, вступал в дискуссии, собирал брошюры, аккуратно складывая их в свой кейс. Это было невероятно. Мой Поль, мой друг Поль, знал, что ускоряет рост моркови, мог назвать точный состав гамбургера, был знаком с производителями риса в Таиланде и кукурузы в Соединенных Штатах, мог виртуально накормить всех жителей планеты продуктами, не вызывающими язву желудка. Без него я до сих пор жил бы в лесу, собирая ягоды и грибы, или, учитывая мое невежество, давно умер, или превратился в скелет, или лежал в бреду под действием неизвестных алкалоидов. Мне стало стыдно за свои антропоморфические рассуждения перед коровами с красивыми ляжками. Окажись я вдруг на лугу умирающим от жажды, то не сумел бы подоить ни одну из них, не зная, как подступиться к вызывающему отвращение вымени. Задумывался ли я когда-нибудь, что молоко, которое я пил бутылками, чтобы набраться силы и, ловко орудуя мечом, привести в восхищение девушку со ступенек, вытекало из вымени, и что требовалось множество таких серьезных и умных парней, как мой Поль, чтобы разработать способ, как не дать размножаться бактериям при нарушении правил гигиены?

Я жил как паразит, как трутень, который кормится плодами чужого труда, предлагая взамен лишь туманные грезы. «О чем задумался?» — спросил меня Поль. И что-то замкнуло в моих нейронах и синапсах, где червь раздумий годами неспешно прогрызал себе тоннели, поскольку ответ мой был, мягко говоря, неожиданным: «О Бале колыбелей». О, господи, о Бале колыбелей! Я повернул голову, чтобы глянуть на чудака, произнесшего в этом гвалте сельскохозяйственной выставки столь неуместные слова, испытывая острое желание врезать ему по глупой башке, повалить на землю, по возможности, в навозную кучу, и в ту же секунду осознал, что этим козлом, увы, был я, все тот же Рафаэль, который приклеился ко мне словно банный лист, и я увидел также того, кто вызвал сбой в его мыслях, мчащихся по тоннелям и канавкам воспаленного мозга.

То был известный министр, который шел по центральному проходу в окружении фотографов и журналистов, и я стал объяснять Полю, что все нормально, что я просто стал жертвой ассоциаций — коварной болезни, вызывающей иногда умопомрачение, к счастью, кратковременное и без особых последствий (в данном случае цепочка была такой: министр, власть, деньги, благотворительная деятельность и так далее), — в общем, я так старался оправдаться, пытаясь, как в кроссвордах, найти нужное слово, которое соединило бы все мои невнятные объяснения, как вдруг заметил, что Поль меня не слушает.