Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 107
Вера промолчала, надеясь, что молчание получится дипломатичным, хотя на самом деле оно было осуждающим и насмешливым.
Серёжа включил дворники, которые жадно сгребали снежинки. Над задним стеклом тоже трудился дворник – очищенная поверхность напоминала раскрытый чёрный веер.
Давным-давно Супермен возил их куда-то с Юлькой и девочками на своём «Мерседесе». Был сильный дождь. Евгения долго любовалась бешеным танцем щёток, а потом самокритично сказала Ларе:
– Смотри, они прямо как мы с тобой!
…Самый популярный зачин для газетных репортажей Копипасты выглядел так:
«Я не верила своим глазам…»
Или:
«Мы не могли поверить своим ушам»…
Журналистское Юлькино alter ego с завидной регулярностью отказывалось верить своим частям тела – вопреки всем усилиям ответственного секретаря. Но оказавшись в таинственной третьей комнате, Вера была готова вслед за Юлькой повторить эту избитую фразу слово в слово. Не иначе произошла какая-то ошибка и Вера вместе с глазами-обманщиками чудом перенеслась в небольшой, но оригинальный музей.
Изначально комната не была маленькой, но, будучи густо и плотно заставлена и завешана всевозможными предметами, утратила значительную часть своей площади. Правую стену занимали картины и гравюры, причём висели они так тесно, что выглядели чем-то вроде обоев. «Шпалерная развеска», – вспомнила Стенина. Слева стояли стеклянные витрины с фарфором – ядовито-розовым и жутко-бирюзовым.
– Севр, – скромно пояснил Сарматов, как будто принимал в гостях не искусствоведа, а какую-нибудь «прикрепляльщицу деталей низа обуви» (об этой специальности Вера узнала из брошюры по школьному профориентированию). Рядом с севрскими вазами стояли мейсенские уродцы – невероятно грубые, по мнению Стениной, фарфоровые фигурки, способные тем не менее прокормить собой целое голодное семейство и даже вывезти его на ПМЖ куда-нибудь за границу. Коломбина и Арлекин с одной стороны и целая компания обезьян-музыкантов с другой окружали громадную чашу бледно-жёлтого цвета, украшенную лепными цветами и листьями. В сторонке держался наособицу полуголый трубочист с лесенкой. Тоже, разумеется, мейсен.
Под окном стояли два коренастых шкафчика с открытыми полками – пришлось сесть на корточки, чтобы увидеть тёмные стёртые монеты и на редкость невыразительные почтовые марки. На полу выстроились тяжёлые даже с виду рыцарские шлемы – шесть голов в ряд, одна с плюмажем, и все как одна подозрительно разглядывали Веру сквозь прорези для глаз. В углу, как наказанный, стоял этрусский божок с весёлой улыбкой. С потолка свисали витражи на цепочках и какие-то странные сосуды, для идентификации которых Вере не хватило познаний.
– Канопы [37], – объяснил Сарматов, и Вера протянула понимающее: «Ах да, конечно».
– Зачем ты их подвесил? – спросила она.
– Да как-то случайно получилось, – признался Сарматов. – Можешь звать меня «Муравьёв-Вешатель».
Он разрумянился – то ли от ликёра, то ли от гордости за свою коллекцию. Вера подошла к стене с картинами и уткнулась взглядом в стопроцентного Венецианова – никакой эксперт не нужен! Рядом, рама к раме, висел небольшой, но очень яркий натюрморт Гончаровой.
– Богаче, чем у нас в музее, – признала Вера.
– Можно и так сказать, – согласился хозяин. – Но только, Верверочка, это не «у меня». Я всего лишь присматриваю за вещами, пока их не заберут покупатели.
– То есть спекулируешь?
– Зачем ты говоришь такие грубые слова? Я этого ужас как не люблю. Спекулируют часами в жёлтом корпусе, а я… подыскиваю ценным вещам правильных хозяев.
– И как ты себя называешь? Антиквар?
– Уж скорее антикварщик. Скромнее надо быть, Верверочка.
Сарматов был как будто рад, что его разоблачили, и теперь поспешно рассказывал Вере всё, что скрывал до той поры, – наболтал, кстати сказать, много лишнего, но безусловно интересного. Из его речи, как щепки у плотника, вылетали непонятные термины – и Стенина ловила их на лету.
Названия увлечений напоминали половые извращения: филотаймия, филумения, бирофилия, перидромофилия… Но только лишь напоминали – на деле всё было чертовски невинно. Перидромофилия, к примеру, это всего лишь коллекционирование проездных билетов и прочих абонементов, позволяющих доехать из пункта А в пункт Б. Филумения – собирание спичечных этикеток, а бирофилия – наклеек с пивных бутылок.
Сарматов знал о человеческом собирательстве не меньше, чем Вера о зависти. И говорить об этом мог, судя по всему, не переставая – в какой-то момент Стенина даже устала слушать и начала выразительно поглядывать в сторону кухни, но хозяин будто не замечал её взглядов:
– Мы живём в такое время, когда лучше не собирать камни, а бросать их. Не в людей, разумеется, я в фигуральном смысле – разбрасывать по миру. Нет смысла сидеть на фамильных сокровищах и ждать, когда они поднимутся в цене. Вот недавно я ездил в Москву смотреть скрипку…
Последовал подробный рассказ о скрипке, которая оказалась действительно кремонского производства – Сарматов вёз её домой в поезде и вынужден был брать с собой всякий раз, когда требовалось выйти в туалет.
– Я тебя, кажется, утомил, – спохватился он лишь под конец получасового монолога, когда у бедной Стениной совсем не романтически заурчало в голодном желудке. – Пойдём за стол! – Он аккуратно закрыл дверь на ключ и спрятал его в карман.
После ужина они перенесли в спальню бутылку с ликёром, и Сарматов, побрякивая ледяными кубиками в стакане, рассказывал, как он охотится за вещами. Дело это было крайне увлекательное.
Оказывается, если в квартире не делали ремонт больше двадцати лет, в ней вполне могли обнаружиться ценные для антикварщика вещи.
– Вот видишь, чашка?
Не видеть чашку было невозможно – она стояла прямо перед Верой. Белая, с незамысловатым красно-золотым орнаментом.
– Антикварная вещь, – заявил Сарматов. – Германия, начало пятидесятых годов.
Все предметы в квартире Сарматова были отмечены той или иной степенью ценности. Кое-что он использовал в быту, но делал это чрезвычайно аккуратно, опасаясь нанести предметам ущерб. В точности как маленькая Лара, предпочитал вещи людям.
В широкой вазе жёлтого стекла (начало двадцатого века, Франция) лежали блестящие яблоки – такие тёмно-красные, что уже почти чёрные. Стенина взяла одно яблоко, оно приятно легло в ладонь. Вера любила именно такие, из сказки о Мёртвой царевне – под кожицей они всегда сочные, белые, с нежно-зелёным отливом. Но сейчас она не спешила его пробовать – боялась, что откусит слишком громко. Сарматов понял её замешательство по-своему и протянул фруктовый нож (Бельгия, девятнадцатый век). Всё по этикету – лезвием к себе, если можно, конечно, считать закруглённый кончик лезвием.
В своём рассказе Сарматов ушёл уже совсем далеко. Он решил стать антикварщиком в третьем классе, когда рядом с его домом на Гурзуфской рыли котлован под новое здание и обнаружили там залежи кузнецовского фарфора. Местные жители сбежались, как за грибами – кто-то нашёл треснувшую чашку, кто-то – крышку от супницы, а маленький Пашка Сарматов – целую вазу с клеймом. Взрослые уговаривали его отдать вазу государству, но Пашка унёс «кузнецова» домой, бережно отмыл и поставил на стол как трофей.
С этой вазы началась его коллекция, и, кстати, расстались они совсем недавно – очень уж хороший нашёлся для неё новый хозяин.
Антикварщику приходится подолгу пасти ценные коллекции и перспективные дома. Иногда ждёшь годы, пока умрёт какой-нибудь несговорчивый старичок. Знала бы Верверочка, какие удивительные вещи можно встретить в старых домах, на блошиных рынках и даже на свалках!
Глаза у Сарматова разгорелись, сейчас он был по-настоящему красив. Ликёр давно зажёг внутри Веры огонёк, который спускался от желудка всё ниже, – и хотя внешне гостья вела себя благонравно, задавая уместные вопросы («Но ведь тебе нужна сигнализация?») и получая обстоятельные ответы («Она у меня и так есть, ты просто не заметила»), думала она о вещах, не имеющих к антиквариату никакого отношения. Да и вообще – не о вещах.
