Остановка. Неслучившиеся истории - Сенчин Роман Валерьевич

Поначалу прогулки Серого были короткие, а потом пропадал на час, другой, пропускал обеды. И вот ночевать не пришел. Анна Анатольевна до ночи выходила на крыльцо, звала, слушала собачий лай на соседних улицах, протяжные крики дерущихся котов, и ей представлялось, что это рвут ее Серого.

Вернулся рано утром через продушину. Долго ел оставленное на блюдце, умывался, а потом завалился на краю кровати и проспал целый день. Вечером снова плотно поел и полез под пол.

– Да куда ты? – плачущим голосом спрашивала Анна Анатольевна. – И так вон вся шерсть в войлок сбилась, морда расцарапана. Еще и глаз выбьют. Сиди ты дома.

Серый глянул на нее извиняющимся взглядом, словно объясняя: не могу, нельзя не пойти.

– Я думала, ты хороший мальчик, а ты хулиганом растешь. А-я-я-яй.

И теперь все разговоры с соцработницей Надей сводились к коту. Надя слушала жалобы и сдержанно улыбалась, может, и грустно, предчувствуя, что и ей в старости предстоит жаловаться на любимого котика – мужа у нее давно не было, дети учились в городе; старость наверняка предстояла одинокая…

Ближе к осени Серый стал пропадать на два-три дня, а то и на неделю. Анна Анатольевна и беспокоилась, и ждала, и злилась. Много обидных для кота слов говорила, пока его не было, а когда появлялся – радовалась, гладила, пыталась на руки взять (силенок, правда, не хватало), клала на блюдце самое вкусное.

И вот интересно – кот, весной и летом возвращавшийся голодным, растрепанным, подранным, теперь был почти всегда сыт, шерсть лежала ровно, будто ее расчесали.

– Охотиться научился? – спрашивала Анна Анатольевна. – Всех победил? Козырем теперь ходишь?

Серый блаженно закатывал глаза и громко мырчал.

Постепенно она привыкла, что он уходит на несколько дней, а потом возвращается, живет с ней примерно неделю – конечно, не без прогулок по окрестностям. Что ж, кошки – не собаки, им свобода нужна. Вот морозы стукнут, перестанет… И вспоминались те поздние вечера, когда Серый каждый раз был с ней, жалел ее, лечил тоску. Без него засыпалось по-прежнему трудно.

Летом коротко приезжал младший сын. Кое-что подладил, с огородом немного помог. Кота одобрил.

– Да и псинку бы не помешало, – сказал.

Анна Анатольевна отмахнулась:

– Какая псинка… Порой до обеда выйти собраться не могу, а она тут будет голодная.

– Переезжать тебе надо. Плохо одной.

– Уж лучше вы сюда, на чистый воздух.

– Я б с радостью. До пенсии дотяну – и сорвусь.

– Мне до твоей пенсии не дожить.

– Посмотрим, мам, не зарекайся…

Наступила новая зима. Последняя или очередная. Нанятые мужики возили березовые стволы, пилили на чурки, чурки кололи на поленья, поленья Анна Анатольевна вместе с Надей складывали в поленницы. Одна поленница была вдоль ближайшей к крыльцу стены, чтобы далеко не носить, другая – возле бани.

Серый наблюдал за работой, сидя на большой комлистой чурке, которую никак не смогли раскочерыжить, одобрительно жмурился.

– Ну вот, будете теперь с хозяйкой в тепле, – говорила Надя. – Никуда ходить не надо, лапы морозить.

Но ходить он не перестал. Морозы не остановили. По-прежнему почти по неделе пропадал, а потом по неделе жил дома. Извел этим Анну Анатольевну. Она стыдила его, жалела, кормила всё вкуснее и вкуснее. Ничего не помогало…

Иногда, чтоб не закиснуть за своим забором, не одичать, она отправлялась в магазин.

Собиралась долго, тщательно. Одевалась и тепло, но и так, чтоб одежда не задавила. Была у нее отличная шуба, только давно ее не выдерживало тело – плечи обвисали, спину гнуло, ноги подламывались. Вот пуховик, который лет пять назад подарила дочь, спасал. Анна Анатольевна сначала отказывалась: ну куда я в нем, еще и розовый, это молодежи носить. А теперь нарадоваться не могла…

И вот в один из февральских дней, когда солнце светило так ярко и весело, что сидеть дома было невыносимо, копошиться в ограде казалось бессмысленно и скучно, она решилась пойти. Состояние позволяло.

Взяла тряпичную сумку с длинными ручками – на плечо вешать, – бадожок. Заперла дверь в избу, калитку. Ключи на кольце с тяжелой гайкой, чтоб чувствовать и быстро найти, опустила в карман. Отправилась.

Деревня состояла из одной улицы – она же дорога в соседнюю деревню. От улицы-дороги ответвлялись закоулки и тупики. Там, в закоулках и тупиках, и стояло большинство домов – меньше пыли от проезжающих машин, меньше шума.

Анна Анатольевна жила в одном из таких домов, в глубине длинного заулка, кончавшегося лугом. Когда-то на этом лугу паслись их козы, коровы с малыми телятами. Хорошо было, уединенно. Теперь же…

Здоровой добегала до магазина минут за десять, а вот такой… Нет, грех жаловаться. Шла нормально, дышалось легко. Воздух студеный, а солнце печет. Снег хрустит, но не как в декабре, сухо и колюче, а по-другому – будто льдинки крошишь. Воробьи на кустах ругаются, сороки сидят на заборах и, завидев человека, начинают стрекотать. Кажется, не тревожно, а радостно. И даже не отлетают, когда мимо проходишь. Может, подарка ждут.

– Дам, дам, – бормочет Анна Анатольевна. – На обратном пути дам. В магазин вот пошла… куплю чего.

Магазина, который знала она с детства – длинного сруба из толстых бревен, – давно нет. В середине девяностых закрыли, потом, поняв, что вряд ли когда откроют, местные стали сдирать вагонку, вынули рамы, сняли шифер, а лет пять назад остальное сгорело. То ли умышленно подожгли, какие-нибудь следы заметая, то ли по дурости. И лежит до сих пор, постепенно травой зарастая, горка углей.

А магазин этот раньше был центром деревни. Здесь долго разговаривали те, кто давно не виделся – в деревне тоже можно не встречаться месяцами, у всех свои дела, свои заботы, – узнавали новости, грелись в мороз, ждали продуктов, то дефицитных, а то и просто хлеба; здесь же торговали и ведрами, кой-какой одеждой, мылом, разным необходимым в хозяйстве.

Нынче магазина в деревне аж три. Все частные. Маленькие, тесненькие, скудные. За любой мелочью народ в город ездит – там и выбор, и дешевле намного.

И Анна Анатольевна шла не столько за покупками, сколько на деревню поглядеть, может, увидеть кого, парой слов переброситься.

И увидела. Кого столько лет не видела, о ком думать брезговала. А когда вспоминала, хотелось плакать от обиды и злости. Ольгу. Ту самую.

Идет тоже медленно, тоже с палочкой, с сумкой на плече. К тому же самому магазину. А за ней – Серый. Ее, Анны Анатольевны. Хвост трубой, лапки ставит след в след, морда довольная, как у бутуса, которому конфету пообещали.

Но, может, не он? И Анна Анатольевна позвала:

– Серый! Кыс-кыс!

Кот обрадовался, даже метнулся к ней и остановился. А потом шмыгнул за спину Ольги.

– Какой Серый… – заскрипела Ольга невнятным, будто камни во рту, голосом. – Мой это, Витуся.

– Чего? – Анну Анатольевну поразила кличка. – Ви… Ты как смеешь?.. – глянула на кота; да, это был ее Серый, и морда теперь растерянная, уши торчком, а усы и хвост обвисли. – Сырый… Серок, иди ко мне…

– Да мой это кот, – хмыкнула Ольга.

– Ты… – Анну Анатольевну залил гнев. – Ты от меня, гадина, мужа отрывала всю жизнь, а теперь и это? Тварина такая!

– Фу! – Ольга осадила ее, как собаку. – Совсем спятила. Мой это кот. Второй год у меня.

– У меня он второй год. И бегает… Куда бегает?.. Вот, понятно теперь. Что ж ты за ведьма такая!

– Сама ты ведьма чиканутая. Витуся, пойдем, родной…

– Серый, иди сюда. Иди, милый.

– Витуся… – Ольга тяжело наклонилась и собралась взять кота на руки.

Он отскочил. В замешательстве глянул на одну, на другую и кинулся в сугроб. Вынырнул, вскочил на забор. Постоял, проверяя, есть ли за ним собака, и прыгнул внутрь чьей-то ограды.

Старухи остались одни.

Мужчина с пустыми ведрами

Как в других местах, Новопашины не знали, но в их селе почти не осталось коренных стариков. Сверстники умерли, а люди помоложе с четверть века назад разъехались, может, где-то устроились, а может, погибли. В конце девяностых, в нулевые больше половины изб стояли брошенные, а в десятые вдруг стали их занимать городские. И не те, кому податься некуда, а вполне состоятельные, с большими машинами. Дачники. Нанимали бригады строителей – рушили стайки и баньки, ставили новые, из светлых бревен, перебирали дома, превращали их в желтенькие теремочки. Щелястые заборы заменялись на глухие, из профлиста.