Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен

Следующий день он начал с того, что сходил в канцелярию начальника отдела и записался на прием. В десять его вызвали, он вошел в кабинет и сразу же выложил на стал папку с отчетом, причем так торжественно и серьезно, что даже немного удивил чуравшегося формальностей начальника. «Ну вот я побывал там дважды, даже ночевал одну ночь, ходил повсюду, проверил все, что возможно, хотя, разумеется, не стану утверждать, что выяснил все до последней мелочи, — тем не менее, кое-что повидал, и у меня сложилось такое впечатление, что дела там запущены, но коррупцией и подлогами не пахнет. Так мне, во всяком случае, кажется. Дорогу действительно прокладывают, и парк действительно сажают, правда без трактора, но вместо него работает дорожный каток. Я немного помог им организовать отчетность и заставил их разбить весь отчет на подразделы и к каждому приложить квитанции. Они вскоре подадут его нам, и я думаю, что мы сможем представить его государственному контролеру. Он, конечно, может копнуть поглубже и найти что-нибудь скрытое, на то его служба и существует, но с нашей, финансовой, стороны тут все в порядке. Впрочем, решение, разумеется, за вами».

Начальник задал несколько вопросов, полистал бумаги и так горячо поблагодарил Молхо, как будто тот совершил некий героический поступок, потом снова поинтересовался, как у него дела дома и как поживает та старая дама, которую он все еще не забыл, и Молхо уже полагал, что этим дело закончилось, но к концу дня его снова вызвали в кабинет начальника, и тут сердце его сразу забилось чаще, потому что в углу кабинета, в кресле, сидела его юридическая советница — скрестив ноги, в легком вязаном платье, в туфлях на высоких каблуках, с бледным лицом и открытыми руками, медленно листая фотокопии документов, которые он подал утром начальнику, и ему вдруг стало всерьез страшновато, что вот теперь-то она наконец отомстит ему за то, что он не переспал с ней там, в Берлине. Ну что бы ему было хоть попробовать поцеловать эти тяжелые белые руки — ведь руки как руки, вполне заслуживали небольшого сострадания! Она кивнула ему, он заметил, как по ее лицу скользнула легкая презрительная улыбка, и ощутил сквозившую в ее взгляде холодность, которая, казалось, говорила, что она окончательно списала его со счета и нисколько об этом не жалеет. Ему предложили сесть и ответить на возникшие у нее вопросы, что он и постарался сделать наилучшим образом. Да, дорогу уже начали прокладывать, он видел это своими глазами; да, и этот парк или сад тоже — он сам видел маленькие саженцы, хотя так и не понял, зачем им этот парк, ведь природа там замечательна сама по себе, но в конце концов это их право решать, а трактор, как он уже докладывал, это не совсем трактор, а дорожный каток, купленный, правда, из вторых рук, но вполне реальный, и документ о покупке и владении на имя местного совета приложен к отчету. Да, это молодой парень, очень увлеченный, но несколько неорганизованный, этот Бен-Яиш, он действительно перевел авансы своим безработным, не вполне правильно их оформив, но так поступали и во многих других местах, и министерство никогда не придиралось к таким мелочам, а в Зруа действительно тяжелое положение. Она так и сверлила его глазами. Он заметил, что ее веснушки побледнели на ярком солнце, и подумал — интересно, она все еще ездит за границу слушать оперы? Что до него, то за последние два месяца он ни разу не вспоминал о музыке, — но, и размышляя о ней и о себе, он все время продолжал сидеть, уважительно наклонив голову, осторожно выбирая слова, и старался, как мог, выгородить Бен-Яиша. Начальник сидел молча, слушал, но не вмешивался в их разговор. «Итак, вы полагаете, что там все в порядке? Нет никаких нарушений? И у вас не возникло никаких вопросов?» Она насмешливо перебивала его, как будто уже заранее отчаялась добиться вразумительного ответа. «Я не сказал этого, — терпеливо объяснял он. — Ведь я не мог проверить все до последней мелочи, хотя провел там два дня». — «Да, разумеется, вы не могли проверить все до последней мелочи, — повторила она его последние слова. — Никто и не ожидал от вас этого», — и с каким-то непонятным раздражением стала снова листать документы. Но начальник, казалось, был на стороне Молхо — он взял со стола оставленную утром папку, тоже открыл ее и незаметно, ободряюще подмигнул ему, — и Молхо вдруг почувствовал, что весь страх разом покинул его, он свободно поднялся с кресла, как будто ему больше нечего было добавить, посмотрел, как они молча листают его материалы, прошел через весь кабинет, подошел к открытому окну и, как будто желая расположить к себе ее или их обоих, громко сказал: «Смотрите-ка, а ведь уже настоящее летнее пекло! — и, сам удивившись звуку своего голоса, разорвавшего тишину кабинета, широким жестом показал за окно: — И опять у нас, по сути, не было весны».

Часть четвертая

ЛЕТО

Но из этого первого летнего пекла родилось вскоре второе, куда страшнее, чем то, что было поначалу, «всем летам лето», как его называли: неистовое, пламенное — даже ночи, казалось, пылали. Началось в середине июля — словно чья-то невидимая, но неумолимая рука заслонила весь горизонт сплошной мутно-белесой стеной, и умеренно теплая средиземноморская страна внезапно превратилась в огненную топку. Ветер уже с утра обжигал легкие. Ртуть в градуснике взлетела до упора и как будто застряла там навеки. Даже передачи важнейших новостей открывались теперь сводками погоды. Синоптики стали постоянными гостями на телеэкранах — они уныло и путано пытались объяснить необъяснимое, но в их заискивающих голосах слышались также апокалиптические нотки. И вдобавок ко всему власти выбрали именно это время, чтобы повысить наконец налог на зарубежные поездки, и все, кто надеялся улизнуть от жары за границу, теперь вынуждены были остаться на лето дома. С отчаяния люди толпами ринулись на пляжи, и Молхо тоже завел теперь обычай гулять там после работы, хотя прежде многие годы вообще на море не ходил. Совпало так, что с началом жары он сел на жесточайшую диету, полагая, что чем больше похудеет, тем более широкие романтические перспективы откроются перед ним, и теперь целыми днями питался одними лишь ранними полосатыми арбузами без семечек и каждое утро враждебно разглядывал упрямый указатель напольных весов, который полз вниз со скоростью черепахи. В нем угнездилась неизбывная тихая тоска по всем тем блюдам, которые он не мог себе позволить, а порой даже вынужден был, с сокрушенным сердцем, выбрасывать. Та робкая сексуальность, которая проснулась в нем весной, все еще казалась ему чем-то чужим — она как будто жила с ним рядом, но как бы сама по себе, осторожная, пугливая и застенчивая, словно приблудившаяся к нему бездомная кошка благородных сиамских кровей, лишь время от времени лаская его бедра своим твердым бархатистым хвостом. «И верно, пора уже», — сказал он себе и начал внимательней присматриваться к встречным женщинам, уже не торопясь, как бывало, побыстрее пройти мимо. Чаще всего они не нравились ему. Они казались слишком потными и усталыми — не женщины, а сплошные изъяны. Но иногда его глаз выхватывал какие-то до боли привлекательные детали. На пляже, проходя между лежащими на песке телами, он высматривал молодых матерей, обремененных малолетними детьми, — беззащитные, усталые и растерянные, они казались ему приятнее, от них исходило какое-то тихое сияние, тогда как одинокие дамы, хотя порой куда более ухоженные, выглядели грубо бесцеремонными в их откровенной жажде покрыть загаром все свои обнаженные прелести. Иногда ему думалось: если бы я мог соединить их по частям — нога от той, волосы от этой, плечо или улыбка еще от какой-нибудь, — мне, возможно, и удалось бы в конце концов собрать из них такую, которую я мог бы попытаться полюбить, — и, подбадривая себя этими мечтаниями, он неторопливо входил в море, которое к вечеру напоминало, скорее, тепленький и солоноватый настой, пересекал линию довольно сильного в это время года прибоя и, наглотавшись пены, выбирался на спокойное и глубокое место и плыл среди таких же, как он, одиночек — преимущественно пожилых, но крепких женщин в купальных шапочках, похожих на шлемы, — иногда неприметно мочился прямо в воду и потом переворачивался на спину и подолгу лежал, безмятежно глядя в небо, где полновластно царило огненное солнце, которое в эти летние дни, казалось, никогда не заходило, а лишь на время затягивалось мглистой белесоватой завесой, и потом медленно-медленно поворачивал обратно к берегу, позволяя высоким волнам вынести его, как бревно, на песок, где он отряхивался, словно возвращаясь к жизни, и снова, даже не вытираясь, принимался бродить по пляжу, словно бы выставляя себя напоказ — вот мое тело, смотрите, вот он я, живой и невредимый, не затронутый смертью, — дайте мне женщину! Он искал знакомых и без труда находил их, все они были в эту жаркую летнюю пору тут, на пляже — бывшие соседи, друзья жены, врачи и медсестры больницы, сотрудники по министерству, — и потом стоял над ними, поглаживая себе грудь, и заводил нескончаемые пустые разговоры, обычно начиная с жуткой жары и всякого рода предположений о том, как это могло случиться, что из просто лета родилось такое вот страшное лето, и те, лежа на песке, смотрели на него с легкой улыбкой, а иногда, напротив, с раздражением, как будто подозревая, что вовсе не жара привела его на этот пляж, а неподвластная рассудку похоть, и иногда лениво расспрашивали о детях, а те, кто знал тещу, интересовались и ею, дивясь тому, что она все еще держится, как будто смерть дочери должна была давно свалить и ее. Порой, словно желая его утешить, ему рассказывали о других случаях рака среди общих знакомых, об уже умерших или лежащих при смерти людях, которых он и сам знал частично, потому что видел, как они испуганно входили в онкологическое отделение больницы в первые дни своей болезни, исчезая в боковых дверях, — и он стоял, рассеянно прислушиваясь к словам собеседников, глядя на восток, на хребет Кармеля, над которым с самого начала лета, с первых летних пожаров, стояло облако сероватого дыма, и ясно понимал, что все эти люди никак не могут решить, то ли он несчастен, то ли, напротив, счастлив, что у него умерла жена, и всё пытаются уточнить, когда же это случилось, и удивляются, услышав, что меньше года назад. Но, как правило, им быстро надоедало с ним разговаривать, и он тонко чувствовал этот миг и сразу же замыкался, уходил в себя, поворачивался, шел к своему месту, вытирался, одевался и возвращался домой, в беспощадно нескончаемый и беспощадно слепящий вечер, к такому же нескончаемому первому тому «Анны Карениной», который он уже несколько раз готов был бросить, если бы не просьба дочери, уехавшей после демобилизации в длительное путешествие по Европе и заклинавшей его перед отъездом: «Не сдавайся, отец. Это хорошая книга, по большому счету хорошая. Постарайся ее дочитать».