Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 55
Они вернулись на кухню и там притихли в ожидании развития событий.
Тетя Таня явилась к ним только исполнив свой обычный ритуал переодевания и снятия макияжа. И похоже было, что вместе с косметикой она смыла с лица своего всякое выражение. Молча приняла она тарелку с сосисками и румяной картошкой и с бесстрастием индейца принялась за еду. Наверное, она мучилась отсутствием на столе своей «Вечерки», но виду не подавала. Так в безмолвии прошел у них весь ужин, хотя, сказать по совести, жареная картошка заслуживала похвалы. Лишь отхлебнув из второй чашки чая и поставив перед собой основательную дымовую завесу, тетя Таня сделала неожиданное и решительное объявление:
— Вы, молодые люди… — здесь она закашлялась, — если вы полагаете, что я положу вас спать вместе, то вы ошибаетесь. Вот так-то.
«Молодые люди» переглянулись.
— Что ты, — Петрович хмыкнул, — мы об этом и не мечтали.
Суровое объявление, надо полагать, нелегко далось тете Тане. Однако после него тетино настроение как будто пошло на поправку. Лицо ее помягчело, особенно когда она заметила, с какой точностью Вероника воспроизводит на сушилке верный строй посуды. И вот, под стук вымываемых тарелок, на кухне сама собой установилась почти что дружественная, хотя и порядком загазованная атмосфера. Тетя Таня не вмещала в себя больше двух чашек чая, зато курить она могла сколько угодно. От папиросы к папиросе, она завела с Вероникой беседу. Правда, беседа ее больше смахивала на допрос, но уж такова была тетя Таня. И Вероника отвечала ей бойко, как на экзамене, — о себе, о своей учебе и о планах на будущее, которого она не мыслила без него — вот без него, кого она потрепала по волосам. К тете Тане она в разговоре так и обращалась: «тетя Таня», на что та в первый раз кашлянула, а потом лишь едва заметно улыбалась.
Не было ничего удивительного в том, что беседа их в духе женского взаимопонимания обратилась к Петровичу, к его обстоятельствам и перспективам. Тетя сообщила Веронике, что избранник ее не кто иной, как «мешок» — тип ленивый и безынициативный. И что какие планы можно строить, если по нему плачет армия… Есть, — продолжала тетя, — есть, конечно, шанс избежать солдатчины. Тут всего-то надо Петровичу сказаться психопатом или на худой конец шизофреником, но олух и этого не хочет.
— Подумай, Вероника, подумай хорошенько, с кем ты связалась. Это совершенно инертное тело…
Давая девушке подумать, тетя взяла небольшую паузу — примерно на полпапиросы. Потом заговорила снова, но уже другим тоном:
— Вот, если бы ты могла на него повлиять, — произнесла она раздумчиво, — если бы ты уговорила его пойти к этому… доктору… тогда другое дело. Жить в Москве ему есть где… В конце концов, если вы когда-то… я имею в виду, если ваши отношения…
Речь ее как-то разладилась; дымила тетя отчаянно, а формулировала с трудом:
— Живу я одиноко, то есть одна… ты понимаешь, что я имею в виду?
Конечно, Вероника понимала, куда клонит тетя Таня, и кивала не из одной только вежливости. Понимал и Петрович, но он молчал с задумчивым видом — разговор этот отчего-то был ему в тягость.
И тем не менее вечер можно было считать удавшимся — вопреки его, Петровича, опасениям. Вероника даже удостоилась чести лицезреть коллекцию марок. «Отбой» в своем, как она выразилась, «пансионе» тетя Таня объявила уже за полночь. Петровичу ничего не оставалось, как пожелать женской половине «спокойной ночи» и отправляться в свою комнату.
Но что значили эти слова «спокойной ночи» в его обстоятельствах… Погасив лампу, Петрович вытянулся на тетиной тахте и замер, наблюдая, как комната обретает черно-белые неверные очертания, проявляется, словно пересвеченное фото. Потолок и стены озаряли отблески немеркнущей Москвы. Город за окном не спал, потому что для него погаснуть и остановиться означало бы катастрофу и гибель. Город, широкий, распластанный, как морской скат, был, подобно этой рыбе, обречен на пожизненное движение…
Но и к Петровичу, лежавшему неподвижно, сон не шел этой ночью. Сон не шел, и не шла Вероника… Только время шло.
Но вот лилия на подоконнике едва заметно качнула широким листом. Петрович не услышал — он просто почувствовал: наконец-то. Наконец-то она, его желанная, ступила на тропу любви… Не потревожа ни единой половицы, Вероника вошла будто по воздуху и… пала к нему в объятия, вмиг обретя плоть и страсть… Фикусы и лилии потрясенно молчали в своих горшках, но… не могла молчать тетина тахта. Глупая старая деревяшка! — понимала ли она, что это был пик ее карьеры…
Петрович подумал: хорошо бы сейчас, как в словесной детской игре, «погрузить на баржу» весь мир от буквы «а» до «я» включительно и… затопить эту баржу в глубоком месте.
Так оно и случилось, как он хотел, — в эту ночь и Москва с Митрохиным, и тетя Таня (прости, дорогая) — весь мир с его глупым вращением пребывал по ту сторону действительности.
А с Петровичем и Вероникой происходило вот что: они предавались любви. Из всех вопросов их сейчас занимал только один, хотя оба они знали на него ответ:
— Ты меня любишь?
— Да.
Без счета спрашивали они друг друга и без счета отвечали — без счета раз и без счета времени. Потому что не только вещественный мир, но само время в эту ночь великодушно удалилось. Нет, время не хотело прервать их любовный полет, и не оно его прервало. Есть еще один ограничитель у всякого полета — это собственная сила крыльев, которая, увы, не беспредельна. Хорошо стричь небо, парить упоительно, но приходится, приходится опускаться на землю, чтобы не пасть на нее бездыханным.
А опустившись на землю, небожитель — хочет или нет — начинает слышать ее звуки, чувствует ее содрогания. Вот лифтом прострелило дому позвоночник; вот что-то длинно обрушилось в мусоропроводе. Где-то затрепетал проснувшийся водопроводный кран и, пискнув по-птичьи, умолк. Первый кран разбудил остальные. Вскоре дом уже подрагивал всеми своими панелями, словно от топота приближающейся конницы. Вентиляционные отдушины его заговорили людскими голосами, и канализация недружно, но повсеместно салютовала навстречу утру… Баржа всплывала.
