Хор мальчиков - Фадин Вадим

— Твоя жена смотрит, куда мы направимся, — сказала Мария, не оборачиваясь.

— Она не жена вовсе, ты знаешь.

— Вы приехали вместе.

— С её стороны было удивительным благородством сыграть эту роль.

— Благородством! Одной ехать страшно: мало ли что произойдёт в дороге. И ты, значит, в благодарность за это…

— Это фантастика, но тут мы поселились порознь, даже в разных подъездах.

— Ловкие вы ребята.

Он содрогнулся, вспомнив.

— Не стоит заходить к тебе, — сказала Мария, опередив его предложение, и Свешников не возразил: сам понимал, что — безрассудно, хотя и не мог не пригласить.

Он предпочёл бы посидеть в кафе, где никто не смел бы их побеспокоить, но Мария отвергла и это, объяснив, что подобная роскошь ему пока не по карману.

— Пока? — не понял Дмитрий Алексеевич. — Ничего же больше не изменится.

— Изменишься ты. Я знаю, как это бывает. Сейчас ты не в состоянии рассудить, что дорого, а что — нет, и у тебя на счету каждая марка: ты наверняка переводишь в уме все цены на рубли — занятие не для слабонервных. Потерпи, пока не убедишься, что раз или два в месяц бокал вина и чашка кофе в приличном кабачке тебя не разорят.

— Не разорят и сейчас.

— Сейчас ты проводишь меня до дома.

Боясь торопить события, Дмитрий Алексеевич молча смирился с этим «до», а спустя полчаса столь же невозмутимо согласился подняться в её комнату.

Мария занимала почти такую же, как у него, клетушку, но — о четырёх каменных стенах, тогда как пеналы Свешникова и Бецалина имели только по три, разделяясь между собою даже не перегородкой, а встроенным шкафом, картонная стенка которого не мешала переговорам соседей. («Вы печалились из-за нар, — сказал накануне Альберту Дмитрий Алексеевич, — а нам не нужно даже перестукиваться».) Кровать тут стояла тоже двухъярусная, и верхняя её часть была занята чемоданами и картонными коробками.

— Как же так, — озадаченно проговорил он, — разве ты живёшь одна?

— Ну конечно.

— А дочь?

Мария не ответила. В этот момент она стояла так, что Свешников не видел лица — может быть, нарочно стала так, чтобы скрыть глаза. Только выдержав паузу, она словно спохватилась:

— Что же ты стоишь в дверях? Сядь.

В дверях — это было в шаге от кровати, на которую — если не на единственный стул — и предлагалось сесть. Он протиснулся дальше, к окну.

— Ты говорила, вас не разлить водой. Тогда она, правда, ещё училась в школе.

— А мне уже за пятьдесят.

— Поверь, я не пропустил твоего юбилея: отметил, понятно, наедине с собою. Вообразил, что именинница меня пригласила.

— Побывал незваным гостем…

Что ж, и побывал в чужом пиру, тайком от запропастившейся хозяйки, но сейчас она пригласила и в самом деле — не случайно, а всё продумав заранее, как, по крайней мере, показалось Дмитрию Алексеевичу, следившему за приготовлениями к столу и мысленно приводившему их к советскому знаменателю: что, откуда, ценою каких усилий? Мария, поймав его взгляд, хотела объяснить, насколько просто это здесь делается, но вдруг решила, что нет, пусть оценит.

— Оценил ведь? — проговорила она вполголоса.

— Ещё как! — поторопился ответить Свешников, не зная, о чём вдруг пошла речь. — Хотя кто-то и советовал в первые два-три месяца ничего не сравнивать ни с чем. Как новичок, способный попадать впросак сто раз на дню, я послушался и живу прошлым: есть чем. Вот мы с тобой — словно и не терялись.

— Прости за банальность: мир тесен.

— Мал, — согласился Дмитрий Алексеевич. — Кстати, банальности верны по определению. А что до величины мира, то мне вчера показали рекламку здешнего турбюро. Я оторопел: экскурсия в Париж — ночь езды, в Прагу — жалкие три часа. Вот и вся Европа: вечером садишься в автобус, а завтракаешь — на Больших бульварах!

Мечтавший увидеть мир, он совсем не ждал, что это может когда-нибудь сбыться, что он сможет узнать в лицо собор Парижской Богоматери, Монмартр и Триумфальную арку и выпить кофе в знаменитых «Ротонде», «Ку-поль» или «Клозери де лила», где сиживали великие живописцы и где Хемингуэй писал «Фиесту».

— Увидеть Париж — и умереть?..

— Зачем же умирать, едва воспрянув?

«В первоисточнике, кажется, увидеть нужно — Рим… — поправил он про себя. — Или — удивить, не просто увидеть». Так было бы нужнее: удивить Рим… Удивить — Париж?.. Это всякий (но молодой всё же) человек, особенно — выходец из-за железного занавеса, мог бы взять себе девизом и потом долго упиваться славой автора афоризма — до тех пор, пока та не докатилась бы до самой столицы мира; тогда, отвечая за сказанное, ему бы пришлось задуматься о смысле смерти. Такие мысли могут оказаться ещё горше, чем на первый взгляд, потому что пусть мы и знаем, что конец неизбежен, но его как-то проще представить и подготовиться к нему в будничной обстановке, человеку же, удивившему Париж, не до печальных предчувствий. После всех наших тягот страшною несправедливостью было бы ему, едва увидев лицо Парижа (оттого что удивить — значит потом и увидеть), тотчас же и умереть; гораздо человечнее сделать это мгновенье способным застыть.

Только каким же грустным может показаться остановленное мгновенье нашему выходцу, если он поймёт, что прежде у него, собственно, и не было жизни — нельзя же назвать ею прозябание взаперти…

Между нашими городами есть общее: Москву не обманешь слезами, а Париж ничем не удивишь, разве что российскими буднями, то есть тою фантасмагорией, в которую не поверит нормальный человек со стороны. Чтобы удивить и убедить, нужно дать попробовать наше бытие на вкус и на боль, — бесчеловечное испытание; озадачив таким образом живой город, и впрямь заслужишь смерти. Можно, впрочем, отсрочить казнь, наметив жертвами удивления кроме Парижа и Рим и мир. Но не о том зашла речь поначалу: да, Рим и мир, но поразить не дикостью, а — проблеском, а — откровением. Ничем иным не удивить город, сохранивший до конца двадцатого столетия очарование девятнадцатого. С какими только поэтами, живописцами и злодеями не был он знаком, у кого только не перенимал идеи — и гениальные, и бредовые, которых столько уже известно, что теперь, как ни трудись, складывая по-своему буквы и цифры, в итоге всё равно выйдет уже бывшее однажды. Поэтому и нельзя для получения удивительного брать материалы, которыми другие пользовались прежде, — слово должно зачаться непорочно, ибо, лишь сам удивившись своему творению, удивишь и других. Тогда-то и успокоишься, очистив наконец совесть, тогда-то и поймёшь сокровенный смысл девиза: удивить себя — и умереть.

—.. Увидеть Париж… — повторил Свешников.

— Вполне можешь себе позволить.

— Умереть?

Марии, наверно, мог прийти в голову ещё один довод: впечатления на тот свет не унесёшь. А смерть? — она уравняет любознательных с домоседами, с теми, кому ничего не досталось.

— Сто с чем-то марок, — продолжала Мария. — В Прагу — и подавно тридцатка, это же рядом. Когда мы с тобой познакомились, ты о таком и не мечтал.

— Прага тогда стояла в другом полушарии, Париж — на другом шаре.

— Попробуй угоди тебе: этот мир тесен, прежний — велик.

Прежний был так огромен, что для встречи с Марией (сегодня Свешников искренне считал, что лишь для этого) ему когда-то пришлось лететь с тысячной скоростью восемь или девять — он уже запамятовал, сколько точно — часов.

Во второй раз дорога к Марии сделалась покороче, и Дмитрий Алексеевич подумал, что если так пойдёт и дальше, то, чего доброго, станет сокращаться не пространство, а жизнь: разменяв седьмой десяток, он был готов к тому, что последняя, по его разумению, четверть отпущенного ему срока может оказаться неполной. Он не ощущал, правда, своих лет — если только не смотрелся в зеркало или под утро не утруждал женщин нескромным подсчётом, — они же, лета, пошли сменяться чаще, нежели хотелось, и Свешников невольно, думая о них, подсчитанных, уже не прибавлял ежегодную единичку к числу их, прожитых, а отнимал оную от немногих оставшихся. К полученным результатам он относился спокойно, хотя часто и печалился тем, что ему суждено сгинуть бесследно — не построив дома, не посадив дерева, не вырастив сына, — тем, что никто не заметит его ухода, разве что последняя женщина поплачет на могилке; он пока не узнавал в ней Марию — и надеялся, что это будет она, оттого что больше некому было посвятить оставшиеся годы.