— Тяжело сидеть-то? А ты ляг. Ложись-ложись… Чего меня сторожить.
«Нет, бабушка — это еще бабушка! — с благодарностью думала Саша, укладываясь на диване. — Все знает, все понимает, все чувствует…»
Когда она собралась замуж, подружки дружно завидовали: муж мужем, а ты еще городскую прописку и жилплощадь приобретешь, интеллигентных родичей заимеешь. Шутка сказать: будущая свекровь — преподаватель университета. Это стоит только Саше захотеть — и она вслед за любимым Костей прошмыгнет в аспирантуру… Мать, узнав обо всем, запаниковала: с такими сватами и родниться страшно. А бабушка… Бабушка только и сказала:
— Люди как люди. Нам руками привычней работать, им — головой.
Потом же, наедине, огорошила Сашу:
— А все-таки жить тебе с ними будет трудно!
— Почему, баб? — удивилась она столь быстрой перемене в бабушкиных речах.
— Ты в девках-то сколь просидела? То-то и оно… Одна жить привыкла, все про себя сама решать. А замужем жить…
Бабушка даже помолчала немного — для того, наверное, чтобы Саша прониклась важностью предстоящих слов, и закончила:
— Замужем жить — с мужем все пополам делить. А свекровь да свекора уважать да почитать.
— А как же твое «надейся только на свои руки да разум»?
— Э-э, мила моя… Тут не разъяснишь. Тут уж сама связывай, если сумеешь.
«Я, бабушка, кажется, связала, — думала Саша, засыпая. — Только не знаю вот — прочно ли?»
…В доме шумно и голосисто, и они с Костей сидят во главе стола. Рядом-рядом, близко-близко…
— Горь-ко, горь-ко!..
Родня у Поспеловых большая, от дружного крика стены дрожат. За свадебным столом нет только бабушки — «тяжело уж мне, Саш, не приду».
К бабушке они с Костей только что сходили. Отнесли пирогов, конфет, Костя разлил по стаканам шампанское: «Выпейте за наше счастье».
Бабушка помочила губы в шипучей, пузырчатой жидкости:
— Любите друг дружку. Уважайте. А вот вам и подарок.
Она приподняла край лежащего на столе полотенца, и они увидели… рябиновые бусы.
— Ты не думай, Костюшка — на платье я Саше дала. А уж это так… вдобавок… Чтобы было у вас деток, сколь ягод на этой нитке.
Костя засмеялся:
— Так это не вдобавок бабушка! Это — главный подарок.
…И вот сидят они снова за свадебным столом. На ней нежно-розовое платье (в белом она была вчера, в городе, в первый день свадьбы), и на розовой материи пламенеют рябиновые бусы. Костя смотрит на них и улыбается. И все улыбаются. Костина мама — тоже, только вот… ох, какая сложная у нее улыбка! Что-то она хочет сказать этой улыбкой, но что, что?..
Проснулась Саша от недоумения: как что? Разве она не знает — что?
Поняв, что вопросы свои она задает уже не во сне, а наяву, успокаивается: это теперь она знает ответ, а тогда — не знала. Ничегошеньки не знала… Сидела с рябиновыми бусами на шее, и… Нет, опять не то! Разве она была за свадебным столом в рябиновых бусах? Куда там! Едва они с Костей переступили порог, вернувшись от бабушки, как родня дружно навалилась на нее: сними да сними рябину, бабушка уже старая, чего она понимает. «Разве с такими бусами сейчас сидят под венцом?..»
Она и сняла, и положила бусы в коробку из-под конфет.
Когда в очередной раз навестить мать пришла из Ивановки дочь Шура, Прасковья ее… не узнала.
— Мам, ты что? — тормошила ее Зойка. — Это же наша Шурка.
Но Прасковья глядела пустыми, непонимающими глазами, бездумно переводя их с одного лица на другое. Вскоре у нее вздулся, наполнившись водой, живот, начались боли, и дом огласился сплошным безысходным стоном.
Санька, единственный в доме мужик, стал пропадать где-то допоздна, домой являлся чуть ли не в полночь и сразу лез на печь, задергивал занавеску — через кухонную стенку стоны были не так слышны. Женщины же маялись в одной комнате с матерью. Устав за день от дел и переживаний, они, добравшись до подушек, хотели забыться хоть ненадолго. Но мать не давала. Привыкнуть к ее стонам было невозможно, и, забывая о том, что мать уже не понимает человеческой речи, они просили:
— Мам, дай передохнуть.
Прасковья в ответ опять стонала…
В одну из ночей, очумев от бессонницы, Зойка подошла к материной кровати и, сама не зная зачем, запела:
Баю, баюшки, баю,
Не ложися на краю…
Кровать была с металлической сеткой. Зойка качала ее и пела. Через некоторое время остановилась, прислушиваясь: будут стоны? Стонов не было.
Этим они и стали спасаться: по очереди с сестрой качали мать, напевая песню, и Прасковья на какое-то время переставала стонать, заплутавшись в неверном сне.
Саша засыпала и просыпалась вместе с бабушкой, и от того, что происходило это несколько раз за ночь, сны и явь у нее совсем перепутались.
Однажды она испугалась собственного голоса, выговаривавшего с обидой:
— Как вы не понимаете? У меня умирает бабушка, а я буду спокойно гулять в городском саду? Нет, я поеду в деревню… Переживания отразятся на моем ребенке? Но с каких это пор вы стали его жалеть?
Проснулась она не от бабушкиных стонов — от страха: неужели она говорит все это вслух? Нет, слава богу, не вслух. В доме тихо, все спят. И хорошо… Сейчас и без нее всем хватает переживаний.
Вздохнув с облегчением, Саша даже засмеялась тихонько: надо же, какая она смелая во сне! А в жизни? В жизни смелой была свекровь:
— Саша, у Кости большое будущее, ты должна соответствовать ему. Почему бы тебе тоже не поступить в аспирантуру? Девочка ты способная, я знаю… Ребенок? Господи, да у вас еще целая жизнь впереди!
Она, Саша, только и сказала тогда, едва выговаривая слова от стыда и смущения:
— Да… но первый аборт… Говорят, опасен.
— Господи, какие глупости! Все зависит от того, в чьи руки ты попадешь. А уж я постараюсь…
Бабушка опять застонала. Потом стоны вдруг оборвались и в неожиданно наступившей тишине она четко, осмысленно спросила:
— Кто тут? Кто не спит? Несите меня скорей домой.
Прасковья, видно, чувствовала, что очнулась ненадолго, и потому спешила сказать главное, то, о чем раньше говорила между другими речами: «Положите меня дома. Оттуда и понесете…»
В следующую ночь они не ложились — стояли у Прасковьиной кровати, чувствуя, что эта ночь для нее — последняя. Прасковья уже не стонала — у нее даже на это сил не осталось, а только хватала ртом воздух, трудно, редко. «За что ей такая мучительная смерть, за что? — думала Саша, глядя на страшное — череп, обтянутый кожей, — бабушкино лицо. — Может, как раз за то, что о смерти бабушка думала слишком мало? Вот та и мстит ей…»
В животе опять торкался кто-то, и Саша переводила глаза с бабушкиного лица на свой живот: господи, как он там? Может, свекровь права, и ей ради н е г о не стоило ехать в деревню раньше времени?
Горячие слезы, катившиеся по щекам, становились еще горячее — от жгучей краски стыда…
…Последний шов, связывающий Прасковью с жизнью, смерти удалось оторвать на рассвете, и Прасковья наконец перестала чувствовать боль.
Обмывать ее пришла тетка Стеша, соседская старуха. Обмыла — и удивилась перемене:
— Бабы, глядите, какая она опять хорошая. Прасковья такая — ничего плохо делать не умела…
Днем Санька съездил в райцентр за гробом, и вечером, потемну, мать понесли в ее дом. Подтаявший за день ледок снова хрустел под ногами, звезды сверху глядели тоже подмерзшие, льдистые.
Топить у матери не стали — теперь ей так было лучше.
И снова — в последний раз — стало людно в Прасковьином доме.
— Кость, ты веришь, что бабушки больше нет?
— Са-ша…
— Странно устроена жизнь. Непонятно.
— Это тебе-то? Учителю с высшим образованием?
