Запредельная жизнь - ван Ковелер (Ковеларт) Дидье

– Ванесса, слышишь, что мать говорит? Иди сюда сейчас же! Да что вы, обалдели?! Или сговорились испортить мне отпуск?! Надоело мне с вами дурью маяться, пошли все на фиг!

– На фиг, – шепчет Фредерик и снова берет карандаш.

Немая сцена – обомлевшие родители смотрят на сына, вытаращив глаза, а он в десятый раз принимается рисовать одно и то же. Не надо, Фредерик, так мне будет слишком трудно. Не при них, они нам мешают, я отвлекаюсь, и ты меня хуже слышишь… Спешить некуда. У нас уйма времени.

Я поселился в воображении Фредерика, и теперь я – гамма красок, набор ракурсов и композиций. Я фокусирую мысль на идее картины, основывающейся на воспоминании, посмертном видении или эпизоде текущей жизни, и жду, чтобы замысел излился на бумаге. Точнее, чтобы Фредерик уловил его и воспользовался им тогда, когда на то будет его собственное желание. Я не подталкиваю его и появляюсь лишь тогда, когда это нужно ему. Известные мне технические приемы он открывает интуитивно, ощупью или как-то впитывает их, но не я вдохновляю его, а наоборот. Это он побуждает меня трансформировать в некие художественные волны то, что до нашей встречи я только переживал или безуспешно пытался выразить на уровне первичных восприятий.

Его стиль все меньше похож на мой. Однако для смешивания красок он пользуется тем же растворителем, что и я: треть льняного масла, треть скипидара, треть уайт-спирита. Отлично, значит, единственный секрет, которым я владел в своей жизни, нашел преемника.

Усилия, которые приходится прикладывать, чтобы оставаться отстраненным, быть только инструментом в руках другого человека, значительно ослабили узы, связующие меня с этим миром. Я стал недосягаем для страстных призывов Одили и причуд мадемуазель Туссен; почти не слышу мыслей моих родных; и с тех пор, как посвятил себя Фредерику, совсем не испытываю сожалений об утраченном теле. Пусть себе гниет в земле – что за важность! – я воплощаюсь в его палитре, на его картинах.

Нет-нет, Фредерик, не надо класть краску так густо, чтобы получить чистый цвет. Толщина слоя не дает глубины. Даже когда пишешь тени, старайся вводить контрастные мазки… Вот-вот, примерно так. А здесь у тебя закатное солнце отражается в окнах – не налегай на косые линии и разбавь желтый цвет. Точка белил создаст впечатление занавесок. Открываешь перспективу, а сам остаешься невидимым, тогда в картине появляется тайна, притягательная сила, скрытый план… Правильно…

Ты хорошо сделал мостовую: разноцветные точки, как будто солнце играет на камнях. Но обводить контуры ни к чему – сотри-ка эти черные линии. Положись на палитру, пусть дышит, пусть краски говорят свободно, не ставь им перегородок, они сами тебе подскажут, что делать.

Интересно, что у тебя связывается с этой вечерней улицей? Что значат для тебя этот детский стол с пустым стульчиком на краю тротуара и эти безразлично идущие мимо люди? Для меня смысл совершенно ясен: это мое воспоминание. Но если для тебя это просто символ, навязывать свои ассоциации я не стану. Хотя скорее всего здесь слиты оба толкования.

Мне было тогда четыре-пять лет, мы жили в Пьеррэ. Как-то в четверг ко мне примчалась Брижит: только что звонила мама, она садится в самолет и возвращается во Францию. Я хотел встретить маму как можно раньше, поэтому занял пост перед домом; поставил свой круглый столик поперек канавы и уселся на стул лицом к дороге – таким образом я мог обозревать деревню с севера на юг на целый километр. На столе стоял стакан лимонада, лежали пакетики печенья и шоколадного драже и, на случай, если ожидание затянется, карманный фонарик. Еще я прихватил расческу, и не зря: каждый прохожий спрашивал, что это я тут делаю, и ерошил мне волосы.

Совсем вечером, перед купанием, вышла Брижит и сообщила, что мама позвонила опять: ее самолет сломался, пришлось отложить возвращение до другого раза, она меня целует.

Нет, Фредерик, не жалей меня, не за что. Это вовсе не грустная картина. Вложи в нее веру. Надежду. Ведь главное, чтобы было кого ждать.

И разбавь, говорят тебе, желтый.

Он назначил ей встречу в кафе «Парк-отеля». Зеленоватые в прожилках деревянные панели, плафоны из опалового стекла, светло-розовая плитка, обсыпанные гравием цементные колонны, широкие окна выходят на заднее крыльцо казино. Сам он, как всегда, приходит с опозданием. Признается, что пишет роман, герой которого похож на меня. И спрашивает разрешения использовать мою биографию. Разумеется, имя будет другое. У него заготовлен перечень интересующих его вопросов. О названиях инструментов, о нашем знакомстве, о рождении Люсьена… Фабьена отвечает ровным голосом, окуная маслины в коктейль. На ней синий с белой отделкой костюм. Волосы подстрижены очень коротко. Она превратилась в девчонку, с тех пор как отошла от дел.

– Но почему именно мой муж?

– Видите ли… мне кажется, что на его месте я поступал бы точно так же, как он. Я не хочу сказать, что воссоздаю в своей книге всю его жизнь… Это было бы слишком самонадеянно. Но он помогает жить мне самому.

Гийом глотает последнюю маслину и вскидывает глаза на колышущиеся верхушки кедров, посылая последние слова в небо. Несколько написанных страниц он уже показывал под большим секретом Люсьену и спрашивал его мнение. Узнав, что я стал героем романа, Люсьен окончательно проникся ко мне уважением. Он внес свои поправки: «Папа так не говорил». Гийом послушно переписывает под его диктовку и все больше влезает в мою шкуру. А у Люсьена с каждой новой главой крепнет ощущение, что он управляет моей жизнью, начатой сначала, так же, как делает с обезьянами и человечками на экране видео.

– Сын все время говорит о вас. И твердит, что вы в меня влюблены.

– Мне, право, жаль, но…

– Вам не за что извиняться.

– Да нет, я хочу сказать… меня вообще не очень привлекают женщины…

– Я так и думала. Но ради Люсьена нам с вами было бы хорошо подружиться, если, конечно, вы не имеете ничего против.

Гийом улыбается и спрашивает у метрдотеля меню. По-моему, он соврал. Сделал ставку на доверительные, дружеские, непринужденные отношения, чтобы тихой сапой соблазнить Фабьену: пусть в один прекрасный день подумает, что это ей принадлежит заслуга научить его любить женщин. Сдается мне, что папе скоро придется вернуться к себе на ферму. Впрочем, может быть, я ошибаюсь. Ведь писатель – Гийом, а я – его персонаж. Ему и выбирать. Отныне жизнь Жака Лормо в его руках. Надеюсь, он ею удачно распорядится.

Альфонс каждое воскресенье приходит на мою могилу и рассказывает, что новенького в городе. Только его голос еще и может собрать воедино отдельные эмоции и пристрастия, из которых состоял когда-то лавочник из Экс-ле-Бена.

– Представляешь, они собираются делать вместо наземного перехода туннель. Придется уничтожить полтора десятка деревьев и шесть домов, и все из-за того, что кому-то лень постоять три минуты перед шлагбаумом. С ума люди сходят. Ну, что еще? Жан-Ми с Одилью ждут ребенка, говорят, если будет мальчик, назовут его в твою честь Жан-Жаком – по-моему, очень мило. Вот еще, по-моему, недурная новость: Мари-Па разругалась с мамашей и – держись! – переехала жить к какому-то типу в Бурк-ан-Брес. Посмотрел бы ты на нее: осталась половина того, что было, так похудела от счастья, а жених – беженец без паспорта. Жанна-Мари разом постарела на десять лет. Минутку, я взгляну на листочек – я там все записал, чтобы не забыть… Ах да – мадемуазель Туссен уехала на месяц в тибетский монастырь. Тяжелый случай. Ну а про сестру ты, конечно, знаешь?

Я знал. Брижит получила результат последних ежегодных анализов. Метастазы в печени. В тот же вечер у нее был концерт в Лиможе. Она, наверное, никогда так хорошо не играла. Другие музыканты изумленно подхватывали ее гениальные импровизации, награжденные жидкими хлопками из полупустого зала. Потом Брижит вернулась в гостиницу и выбросилась из окна.

Я был рядом, когда белое облачко покинуло разбитое в лепешку тело. Явился, чтобы встретить ее, просто, без всякого злорадства, тихо торжествуя. Видишь, Брижит, загробная жизнь существует…