Пожиратели звезд - Ромен Гари

Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 75

Альмайо пристально посмотрел на посла, и Радецки был изумлен той ненавистью, что сквозила в глазах кужона. Ни следа былой иронии.

– Честь – это что-то испанское. Это – их привилегия, и они ею ни с кем не делятся. Уж во всяком случае не с индейцами. Нет у меня чести. Я – индеец, собака. Собака номер один, которая стоит во главе этой страны. Не стоило вам позволять себе такого, ваше превосходительство, не нужно было напоминать мне это слово – «честь». Вы проявляете слабость. Если вы заговорили о чести с индейцем, значит, у вас уже портки со страху мокрые.

– Простите, генерал, – вмешался французский посол. – Здесь присутствуют дамы.

Альмайо не обратил на это внимания.

– Послушайте, господин посол, – сказал Радецки, – позвольте вам напомнить, что вы располагаете возможностью получить по этому вопросу консультацию вашего правительства или хотя бы обсудить его с коллегами по Организации Американских Государств. Все страны Латинской Америки всегда свято соблюдали право убежища. Настоятельно прошу вас согласовать этот вопрос с вашими коллегами и правительством.

Он не узнавал собственного голоса: гулкий, ровный – словно чужой. Решение, которое ему предстояло принять, показалось ему глубоко унизительным, ибо он внезапно обнаружил, что Альмайо ему – друг, что он понимает его, жалеет, и одновременно ощутил в себе настоящую ненависть по отношению к тем, кто на протяжении веков завоеваний и колониализма с большим успехом внушал миллионам индейцев, что их удел – собачья жизнь, и ни разу не попытался хоть что-нибудь сделать для того, чтобы вытащить их из тысячелетней грязи.

Спасти свою шкуру ему несложно: стоит только сказать им, кто он, предъявить документы и попросить связаться со шведским посольством. Еще не поздно со всеми вещами и оружием перейти в другой лагерь – лагерь кровопийц, ни на секунду не усомнившихся в том, что есть у них и честь, и достоинство. Следовало сделать выбор, решить, на чьей стороне он окажется: останется собакой-индейцем или перекинется к ним – к тем, кто так долго пребывал в роли хозяина жизни и представить себе не может, чтобы в один прекрасный день верные собаки всего континента вдруг взбесились и превратились в разъяренную свору. Он мог безо всякого труда спокойненько выйти из игры, вернуться к себе, блистать в салонах, подробно, минута за минутой, на первых страницах газет расписывать историю падения человека, в гневе и ненависти зашедшего, может быть, даже дальше самого Дювалье. Достаточно всего лишь дать понять, что ты – предатель, признаться Альмайо в том, что воспользовался его наивностью индейца-кужона, детской способностью искренне поверить этой рассеченной шрамом маске «гитлеровца-авантюриста». Нет, лучше сдохнуть.

Прислуга, должно быть, прекрасно сознавала, что тут происходит, но от неожиданности и страха, похоже, пыталась найти спасение в рутине привычной работы, повинуясь указаниям метрдотеля – англичанина, явно решившего, невзирая ни на что, хранить непоколебимое спокойствие – в лучших традициях своей родины. Как бы там ни было, но двери столовой медленно отворились, и на пороге возник метрдотель – на фоне хрусталя, огней, красных свечей, цветов и серебра. Он был бледен – не исключено, что ему казалось, что в данный момент подлинный посол Великобритании – он… На самом же деле он совсем потерял голову и следовал положенному ритуалу лишь потому, что никто не нажал кнопочку, чтобы остановить механизм. У него был огромный орлиный нос, придававший лицу нечто аристократическое; высоко держа голову, идиотски уставившись в пространство, он замогильным голосом объявил:

– Господин посол, кушать подано.

В рядах гостей произошло какое-то движение, но все продолжали чего-то ждать, никто даже не улыбнулся в ответ на это внезапное вторжение духа британской империи.

Радецки взглянул на девушку – она спускалась с лестницы. Очень красивая, изумрудное платье – явно из Парижа. В ее прелести все дышало Испанией, Прадо, гордостью, спесью – всем тем, что Испания так успешно пронесла сквозь века, тем, что она так хорошо умела хранить, а еще лучше – лишать этого тех, с кем монахи Диаса обращались как с собаками, потому что у них вовсе не было души, тех, кого вице-короли и землевладельцы сумели убедить в том, что они – ничтожество. Испуганной она не выглядела, скорее – несколько озабоченной.

Она немного обеспокоенно приглядывалась к отцу и, должно быть, втайне молилась о том, чтобы он оказался на высоте и показал этой индейской собаке пример чести и достоинства.

Радецки знал, что профессиональным дипломатам не часто доводится столкнуться в жизни со столь грубой и жестокой действительностью – можно пройти по всем ступеням иерархической лестницы от атташе до посла, так и не испытав себя ни на твердость характера, ни на храбрость. Посол встретился взглядом с дочерью и улыбнулся ей. В нем не было уже и следа нервозности. Она ответила ему улыбкой.

Он повернулся к гостям.

– Должен попросить прощения за этот инцидент, – по-английски сказал он. – Это дело я урегулирую позже. Не вижу причин, по которым ужин должен остыть.

Все направились в столовую и расселись за столом согласно протоколу – с достоинством, в гробовой тишине; посол с дочерью заняли места во главе стола, друг напротив друга. На стенах висели фамильные портреты, канделябры, доспехи, несколько замечательных предметов искусства доколумбовой эпохи, большое полотно XVII века с изображением морской баталии… Радецки прошел в гостиную, взял бутылку виски и залпом выпил несколько стаканов подряд. Затем вернулся в холл, к Альмайо.

Он сделал свой выбор.

Слуги закрыли раздвижные двери столовой, и Альмайо так и остался стоять – с автоматом в руке, сквозь зубы бормоча грубые ругательства. Потом вернул автомат охраннику, бросил сигару на пол и растер ногой.

Индейская девушка устроилась в одном из испанских кресел, под портретом какого-то дворянина в доспехах и со знаменем; она оглаживала свое американское платье, новые туфли, разглядывала пуговицы – вид у нее был совершенно отрешенный. Все это ее не касается. Она знала, что Альмайо, конечно же, схватят и обольют бензином, что на радость народу его труп будут таскать по улицам, но это – политика. Всегда найдется офицер – из того ли лагеря, из этого, – который подберет ее; она давно уже переходит из рук в руки – с тех пор, как двенадцатилетним ребенком покинула родную деревню; так будет еще какое-то время, а когда ей стукнет тридцать и она станет совсем старухой, снова вернется в деревню. Так уж повелось.

Диас рухнул всего лишь в кресло, но лежал там так, словно упал на дно пропасти. Похоже, дела у него обстояли получше, чем у остальных: у него, по крайней мере, явно был шанс умереть от сердечного приступа. Радецки знал наверняка, что тот сейчас чувствует. Диас и представить себе не мог, чтобы такой человек, как Альмайо, оказался вдруг в подобном положении. Тут было отчего вконец сдуреть и впасть в отчаяние. Альмайо всегда делал все, что нужно, и даже немного больше; всегда был крайне осторожен, подозрительность его была практически безграничной. Он обладал природным нюхом на врагов. И нате вам. Диас ничего уже не понимал. Он так долго льстил своему покровителю, что слишком увлекся этой игрой, пел ему такие дифирамбы, что в конце концов сам в них поверил. Позже Радецки пришлось признать, что он абсолютно ошибался в этом человеке: тот заранее принял все необходимые меры предосторожности для того, чтобы не оказаться поставленным к стенке.

Единственным, чего он мог опасаться, было какое-нибудь недоразумение: неуравновешенный солдат, неопытный офицер, шальная пуля.

Барон по-прежнему пребывал в восхитительном безразличии. Справа от входа на жердочке сидело чучело тукана – своим огромным желтым клювом птица касалась лица Барона, будто пыталась удостовериться в том, что тот и вправду живой человек. Радецки всегда испытывал некоторое удовольствие, пытаясь войти в это состояние полного отсутствия, абсолютного отречения от чего-либо человеческого – от земли, от жизни, от всего мира, – которое, похоже, изображал сей субъект. Реальность становилась чем-то неприемлемым, поистине благородной натуре не пристало обращать на нее внимание – это ниже ее достоинства. Барон раз и навсегда умыл руки – долой всю эту доисторическую мерзость; вознесся над поистине презренной возней всякого рода и, с высоты своей безмятежности, с высоты достигнутого им уровня сознания, культуры и ясности ума, в упор не видел того, что происходит внизу на земле, и без особой надежды все же ждал – ждал, когда Эволюция приведет на эти высоты прочее человечество. Выпитые Радецки полбутылки виски наконец начинали действовать.

Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 75