Современная американская новелла (сборник) - Зверев Алексей Матвеевич

После завтрака, когда Хасан с матерью допивали чай, Элизабет затеяла уборку в кухне. Она с грохотом переставляла кастрюли. Разложила ложки, ножи, вилки, потом принялась за кухонную утварь — отбрасывала в сторону искривленные ножи, почерневшие лопатки, грязные хваталки.

 — Может, я помогу? — спросила миссис Ардави.

Невестка отрицательно покачала головой. Казалось, она намеревалась избавиться от всего, что ее окружало. Элизабет забралась на кухонный столик, чтобы освободить верхние полки, и стала снимать с них коробки с крекером, банки с крупой, полупустые бутылочки со специями. На верхней полке ей под руки попалась яркая жестяная коробка из-под конфет с персидскими буквами. Эта коробка, привезенная в подарок, так и осталась на полке со дня приезда миссис Ардави.

 — Слава аллаху! — сказала миссис Ардави. — Какой сюрприз! Хилари так обрадуется!

Элизабет с трудом открыла металлическую крышку. Рой насекомых серо-коричневого цвета с крыльями в форме буквы V вырвался из коробки. Они пролетели перед самым лицом Элизабет, одни запутались в ее волосах, другие взметнулись вверх и залепили темной пеленой лампу. Элизабет швырнула коробку на пол и слезла со столика.

 — Ой! — воскликнула миссис Ардави. — У нас дома точно такие же!

Хасан поставил чашку на стол. Очищенные орешки, сушеная смородина рассыпались по полу; новый рой насекомых взметнулся к потолку. Элизабет опустилась на ближайший стул и закрыла лицо руками.

 — Элизабет, — обратился к жене Хасан, но она не подняла головы. Потом встала и пошла наверх, дверь ее спальни захлопнулась с негромким, но решительным стуком, который они услышали в кухне, потому что напряженно прислушивались.

 — Извини, — сказал Хасан матери.

Она молча кивнула, не отводя глаз от своей чашки.

Хасан поднялся наверх, а миссис Ардави пошла искать Хилари; она посадила девочку себе на колени и стала тихонько напевать ей какую-то песенку, напряженно вслушиваясь в царящую тишину наверху. Но Хилари спрыгнула с ее колен и побежала играть со своей красной машиной. Вскоре Хасан спустился вниз. Он ни словом не обмолвился об Элизабет.

На следующий день, когда миссис Ардави стало немного лучше, у них с сыном состоялся небольшой разговор в ее комнате. Они были очень вежливы друг с другом. Хасан спросил у матери, сколько времени они еще будут иметь удовольствие видеть ее у себя в гостях. Она ответила, что еще не думала об этом. Тогда он заметил, что в Америке принято гостить в доме не больше трех месяцев. После чего гость должен переехать в отдельную квартиру поблизости. Он сказал, что будет рад предоставить ей такую возможность в ближайшие дни, как только подберет что-нибудь подходящее.

 — Квартиру? — удивленно переспросила она. За всю свою жизнь она еще никогда не жила одна. После небольшой паузы она добавила, что не хочет вводить сына в лишние расходы, особенно теперь, когда собирается уезжать. — Я так соскучилась по своим сестрам, — сказала она.

 — Ну что же, решать тебе.

И в тот же вечер за ужином Хасан объявил о том, что мать очень соскучилась по своим сестрам и собирается уезжать домой. Элизабет опустила стакан.

 — Уезжать? — спросила она.

 — К тому же жена Бабака наверняка захочет, чтобы я помогла ей с новорожденным, — сказала миссис Ардави.

 — А как же с зубным врачом? Вы ведь должны начать лечение в понедельник?

 — Это неважно.

 — Но мы же договорились…

 — Ты думаешь, в Иране нет зубных врачей? — прервал жену Хасан. — Считаешь нас варварами?

 — Ничего я не считаю, — ответила Элизабет.

Вечером третьего марта Хасан поехал с матерью в аэропорт. Его очень беспокоила обледеневшая после снегопада дорога. Разговор с матерью что-то не клеился. И когда они приехали в аэропорт, он говорил все больше о пустяках, узнавал, где проверяют билеты, взвешивают багаж, уточнял время отлета. У нее в багаже оказалось четырнадцать фунтов лишнего веса. Странно, ведь она везла с собой только свою одежду и несколько скромных сувениров для сестер.

 — Откуда же такая тяжесть? — спросил Хасан.

 — Понятия не имею. — Она отвернулась и поправила шаль.

Хасан наклонился и открыл кожаный саквояж. Там лежали три пустые бутылки замысловатой формы, кофеварки, две несминаемые американские простыни с ее постели и рекламная коробка стирального порошка, бесплатно присланная им накануне по почте.

 — Послушай, — сказал Хасан, — ты представляешь, сколько мне придется платить за перевес? Ты подумала об этом?

 — Я собиралась показать сестрам…

 — Ерунда какая. Ну что там у тебя еще?

Но что-то в ее облике, в обращенных вдаль затуманенных детских глазах заставило его сдаться. Он не стал открывать другие чемоданы, даже пожалел о своей резкости, и, когда объявили рейс, он обнял мать и поцеловал ее в макушку.

 — Счастливого пути!

 — До свиданья, Хасан.

Она шла, с трудом поспевая за группой бизнесменов. Все они были в шляпах. И только у нее голова была покрыта платком. И, глядя на нее, решительно ступавшую в маленьких туфлях по блестящему кафелю, надежно укрытую платком и шалью, можно было с уверенностью сказать: «Это — иностранка».

Урсула Ле Гуин

Два дома профессора

У профессора было два дома, один в другом. Сам он с женой и ребенком жил во внешнем доме — уютном и чистом, хотя и маловатом. Правда, россыпи его книг, бумаг жены и каждый день новых сокровищ дочери порождали известный беспорядок. Ранней осенью, пока не разбухла древесина, после сильного дождя текла крыша: спасало ведро на чердаке. Зато ни капли дождя не падало на внутренний дом, где профессор жил без жены и ребенка. По крайней мере он так шутил: «Вот где я живу. Это и есть мой дом». А дочь часто добавляла, причем совсем без обиды: «Сделали-то его для меня, но по правде дом папин». И она просовывала руку внутрь дома и извлекала на свет настольную лампу высотой в дюйм со складчатым абажуром или с ноготь величиной голубую миску, помеченную надписью «Киса» и до половины налитую навек застывшим молоком. Но, дав гостю полюбоваться, она непременно возвращала эти предметы на старое место. В домике соблюдался образцовый порядок, в нем было довольно просторно, хотя количество безделушек в гостиной могло кое-кому показаться чрезмерным. Сама отдавая предпочтение вещицам, купленным в магазине, скажем лилипутским тостерам и щеточкам для ковров, дочь знала, что большинство взрослых посетителей склонно восхищаться теми деталями обстановки, которые с великим тщанием и мастерством были изготовлены ее отцом. Профессор испытывал неловкость, показывая собственную работу, поэтому дочь сама привлекала внимание гостей к наиболее изящным его поделкам: серванту, дубовым панелям и паркету, площадке с перильцами на крыше. Ни один гость, ребенок или взрослый, не мог устоять перед очарованием жалюзи — крохотных планок, как по команде поворачивающихся и скользящих на шнурах из сложенных вдвое швейных ниток. «А знаете, где, кроме дома, потемнело от этих жалюзи?» — спрашивал профессор, и дочь опережала смущенное «нет» гостя мгновенным радостным ответом: «В папиных глазах!» А профессор, неравнодушный к затейливым поворотам мысли и, как всякий преподаватель, не упускавший случая повторить удачную шутку, замечал, что после двух недель работы над этими жалюзи он предпочитает называть их жаль глаза.

 — А этот ужасный коврик в детской сделала я, — говорила Джулия, жена профессора, показывая свою причастность к внутреннему дому, приязненное к нему отношение, но и признавая собственную неумелость. — До Иена мне, конечно, далеко, но он похвалил меня за старание.

Вышитый тамбуром коврик и впрямь был груб на вид и лохматился по краям, в то время как гарусные накидки в других комнатах, миниатюрные вышивки в восточном вкусе и покрывало с ярким цветочным орнаментом в спальне хозяина лежали ровно, без единой складки.

Помещался внутренний дом на низком столике в нише продолговатой гостиной внешнего дома. Место это было принято называть «там, где книжные полки». Друзья семьи, приглашаемые к обеду или на коктейль, могли следить, как день за днем, год за годом продвигается строительство внутреннего дома, его отделка и благоустройство. Случайные посетители считали, что он принадлежит дочери, а напоказ выставлен по той причине, что этот изящный кукольный домик являет собой истинное произведение искусства — миниатюры в то время как раз входили или только вошли в моду. Сложнее обстояло дело с такими гостями, как ректор университета, где преподавал хозяин. Для них профессор, не подтверждая и не отрицая своей роли архитектора, краснодеревщика, стекольщика, кровельщика, электромонтера и обойщика, цитировал Клода Леви-Стросса. «Я наткнулся на эту мысль в „La Pense?e Sauvage“, — говорил он. — Суть ее в том, что уменьшенная модель — миниатюра — позволяет прийти к постижению целого, прежде чем будут постигнуты составляющие его элементы. Так сказать, противоположность обычного процесса познания. Все виды искусства, по сути дела, идут этим путем: уменьшение физических размеров сопровождается ростом в сфере духовной». Профессор обнаружил, что люди, совершенно неспособные, а то и питающие отвращение к тому виду конкретного мышления, который является для него главным источником наслаждения при работе над внутренним домом, при упоминании имени отца структурной антропологии застывают в стойке охотничьей собаки, учуявшей птицу, и целыми минутами не сводят с кукольного дома напряженного и пытливого взгляда — так смотрит пойнтер на сидящую утку. Жена профессора, возглавив комиссию штата по защите окружающей среды, принимала теперь у себя множество незнакомых людей, но эти гости, по горло занятые делами, выражали весьма умеренное восхищение внутренним домом, если вообще его замечали.