Лексикон света и тьмы - Странгер Симон

Б как Бережно вклеенный в гербарий папоротник семейства чистоусовых, немедленно вписанный в каталог безупречно изящным почерком Ральфа Тамбса Люке, владевшего виллой на Юнсвансвейен, 46 задолго до её превращения в штаб-квартиру банды Риннана.

Б как Багаж и упаковка вещей, поскольку предстоит переезд в другой дом. И ещё Берёзовые листочки, они проклёвываются из разбухших почек в тот весенний день 1948 года, когда багаж запихивают в машину в городе Осло. Выше крыш сияет солнце, капель искрится и брызжет в разные стороны. Гершон нервно тянется к ручке, чтобы закрыть багажник, его движения излишне суетливы, хотя ничего особенного не происходит, им всего-навсего надо к ночи доехать до Тронхейма. Яннике садится на корточки, поднимает с земли камешек и собирается засунуть его в рот, но Эллен вовремя подхватывает её на руки и вынимает камень из тут же сжавшегося кулачка, хотя Яннике протестует и пытается вывернуться. Потом она начинает рыдать и вопить: «Мой! Мой! Мой!», и Эллен упихивает её в детское кресло на заднем сиденье, а Гершон садится за руль.

Мебель вынесли из квартиры ещё утром, она уже уехала на грузовике. Решение о переезде было принято несколько месяцев назад. Началось всё с намёков, мать Гершона умудрялась в каждый свой телефонный разговор с ним непременно вставить реплику, что ей очень нужна помощь в магазине. Трудно, дескать, управляться одной. Потом Мария навестила их в Осло. Приехала на поезде. Гершон ждал на перроне и смотрел, как мать спускается по лесенке в сапогах на высоких каблуках и такой широченной шляпе, что её поля проскользили по стенам тамбура, когда мать выходила. Она помахала рукой и сделала шаг в сторону, пропуская какого-то не знакомого Гершону мужчину с её чемоданом. С матерью иначе не бывает, она всегда так безупречно элегантно одевается, что даже предположение, будто она сама станет тягать свои чемоданы, кажется противоестественным, и Гершон, не двигаясь с места, наблюдал, как она в награду чмокнула мужчину в щёку и повела рукой, отсылая его. Затем, по-прежнему не думая сама озаботиться чемоданом, мать призывно кивнула Гершону, и пришлось ему подойти и взять его. Я бы всё равно предложил нести чемодан, подумал он, но что-то раздражало его в самой манере матери, в том, что она считает помощь себе чем-то очевидным. Однако он пресёк мысль в зародыше и улыбнулся. На вопросы Гершон отвечал коротко, как мать и рассчитывала, потому что, хоть она и спросила из вежливости, как у них дела, углубляться в подробности сверх простого «хорошо» ей явно не хотелось. Она вовсе не собиралась выслушивать, как трудно найти работу, какие разительные перемены произошли с дочкой Гершона, Яникке, или что война сломала его будущее, как раз когда он дорос до того, чтобы обустраивать взрослую жизнь. Мать всегда была занята собой, своими делами, думает Гершон и вспоминает, как смеялась Эллен, когда он впервые рассказал ей про их с братом летние каникулы. В детстве их с Якобом, а лет им было не больше десяти-двенадцати, селили одних в пансионате на несколько недель, поскольку родители никак не могли бросить магазин.

Едва переступив порог их квартиры, Мария стала причитать, как тесно Эллен с Гершоном живут, до чего же крохотная у них квартирка. Гершон видел, что Эллен очень расстроилась, улыбка застыла у неё на лице, наверняка Эллен и сама о том же частенько думает, как ни крути, она дочь фабриканта, привыкла жить широко.

– Мы собираемся переезжать, мама, – сказал Гершон, принимая у матери пальто. – Купили в Холмене таунхаус с участком, как только его достроят, сразу переедем.

– Об этом я и хотела поговорить, – ответила Мария, переходя в столовую. – Я нашла вам дом. В Тронхейме, почти в самом центре. Вилла с садом и нормальным туалетом, а не вынесенным, как у вас. Собственный дом, Гершон, и работа для тебя в «Париж-Вене».

Мать повернулась к Эллен – та держала на коленях Яннике – и принялась рассказывать ей о магазине, расписывать платья и ткани, шляпки и пальто, Эллен, конечно, сможет брать всё, что захочет.

Историю дома Мария не упомянула. Лишь несколько недель спустя она позвонила Гершону и под занавес разговора, когда уже пора было класть трубку, сообщила – как нечто будничное, обычнее не бывает, – что в войну в доме пару лет обитала банда Риннана.

Гершон повернулся спиной к гостиной и закрыл глаза.

– Алло? Ты здесь?

– Мама, но… Почему ты не сказала об этом раньше?

– Я таки боялась Эллен, она бы раздула это дело до небес, ой-ой, всё так серьёзно… – сказала Мария на идише.

– Послушай… Тебе не кажется, что нам следовало об этом знать? – тоже на идише сказал Гершон, прислушиваясь, как Эллен с Яннике болтают в комнате.

– Не знать, а узнать, – поправила его мать. – Но что бы поменялось, Гершон? Война закончилась, Риннан со своими парнями убрался оттуда давным-давно. Красивый частный дом с садом в очень хорошем районе. Послушай, это единственная возможность вам устроиться действительно прилично, а мне заполучить тебя, ты нужен мне в Тронхейме.

Гершон молчал, и Мария снова перешла на норвежский.

– То есть мне надо было сказать нет? Сказать, что сын не хочет переезжать назад в Тронхейм и отказывается от дома, потому что они с женой боятся привидений?

– Нет, мама, – ответил Гершон. Эллен с Яннике на руках шла из гостиной.

Он ничего ей не сказал. И потом всякий раз, как он собирался поведать ей историю дома, что-то ему мешало. Да плюс ещё и другая причина была – желание повернуть историю вспять, взять реванш. Тем временем наступила весна, и вот – они переезжают, уже усаживаются в машину.

Гершон поворачивает ключ в замке зажигания, машина трогается с места, в дороге двухлетняя Яннике постепенно забывает, из-за чего сердилась. Тревога отпускает, они потихоньку болтают о пустяках, как принято в поездках. Разглядывают дома, поля. А то и трактор вдруг проедет с копной сена. Яннике водит пальчиками по стеклу и прижимает к нему свой язычок. Гершон улыбается, подсматривая за ней в зеркало. Пытается представить, как они будут жить в Тронхейме, а он – работать в магазине «Париж-Вена». Глубоко вздыхает, и Эллен накрывает ладонью его руку на руле. Он тут же поворачивается к ней, улыбается, жмёт на газ и кладёт руку ей на бедро, чувствуя под платьем её кожу, такую горячую, и мысленным взором наблюдая за счастливым семейством в саду нового дома. Всё обязательно будет хорошо.

Б как Баритон одного заключённого в Фалстаде, охранники заставляют его петь: иногда в разгар работы вдруг велят ему попеть для них. Прекращается визг пил, замолкают стук молотков в мастерской и бесконечное шарканье ног и рук. От его пения что-то пробуждается в каждом арестанте. Голос у баритона красивый, чистый, он поёт, закинув голову, как будто песней жалуется небесам. Его фразировка как-то смягчает происходящее. Боль в мышцах, постоянное жжение от мелких порезов и мозолей на считаные минуты исчезают. Лица охранников разглаживаются, расслабляются, но потом кто-нибудь из них приказывает отставить пение и всем вернуться к работе. Именно в такие минуты ты думаешь, могут ли эти молодчики быть теми мальчишками, которых ты встречал лет десять назад на улицах немецких городов. Им было лет по десять-двенадцать – тощие, мосластые, руки-ноги болтаются… Мальчишки носились по тротуарам с горящими от любопытства и радости глазами. Может, когда этот охранник был мальчишкой, ты улыбнулся ему в парке или даже поболтал с ним? Не то теперь. Война упаковала их в другую форму.

Б как Бар-мицва, и свиток Торы, и скамьи в синагоге Тронхейма, которые ты в своё время помогал туда заносить. На этих скамьях сидели твои дети, болтали ногами, прислушиваясь к заунывному голосу читающего и проникаясь благоговейной атмосферой.

Б как Бочки и Барная стойка на фотографиях Бандовой обители, сделанных сразу после окончания войны. Время послеобеденное, я сижу работаю в своём кабинете в Осло, разыскиваю в интернете архивные свидетельства. На первом снимке общий план виллы, вид сзади. Дом с арочным окном на втором этаже и распашными ставнями на окнах первого этажа. Колючая проволока по периметру усадьбы уже убрана, как и охранники, прежде нёсшие там вахту. На втором снимке одна из комнат, где жили риннановцы: ящики комода, одежда и мусор валяются на полу вперемешку с разодранным в клочья ковром. На третьем фото свет льётся в подвальное окно, на барную стойку, заставленную бутылками. Перед баром стоят две большие бочки, они держат зажатый между ними толстый железный столб. Он лопнул посерёдке, вероятно, не выдержав тяжести всех, кого заставляли сесть на корточки со связанными руками, а потом вздёргивали на столб, и члены банды, сменяя друг друга, секли их кнутом, избивали или выжигали на теле метки. На экране передо мной возникает задняя часть обнажённого мужского бедра в чёрно-белом изображении, под одной из ягодиц выжжена свастика. Я слышу шаги за спиной, видимо, я так глубоко погрузился в разглядывание экрана, что не услышал, как вошла дочка, но теперь она стоит прямо за моим креслом. Я поспешно сворачиваю фото, но тем самым открываю следующий снимок, на нём – три разных хлыста.