Влюбленный саботаж - Нотомб Амели

Китай не ограничивался разного рода мистификациями, он во всём устанавливал свои законы.

Небольшой урок грамматики [22].

Правильно говорить: «Я научился читать в Болгарии», или «Я встретил Евлалию в Бразилии». Но было бы неверным сказать: «Я научился читать в Китае», или «Я встретил Евлалию в Китае». Говорят: «В Китае я научился читать», или «В Пекине я встретил Евлалию».

Нет ничего коварнее синтаксиса.

И в данном случае это очень важно.

Так, неправильно говорить: «В 1974 году я высморкался», или «В Пекине я завязал шнурки». Нужно, хотя бы, добавить «в первый раз», иначе режет слух.

Неожиданный вывод: если китайские рассказы столь удивительны, в этом прежде всего виновата грамматика.

А когда к синтаксису примешивается мифология, это радует стилиста.

И если соблюдены требования стиля, можно рискнуть написать следующее: «В Китае я познала свободу».

Можно придать высказыванию скандальный оттенок: «Я познала свободу в чудовищном Китае времён Банды Четырёх».

Или оттенок абсурда: «Я познала свободу в тюремном гетто Сан Ли Тюн».

Подобное противоречие можно извинить только тем, что это правда.

В этом кошмарном Китае взрослые чувствовали себя подавленно. Их возмущало то, что они видели, а то, чего не видели, возмущало ещё больше.

И только дети были довольны.

Страдания китайского народа их не волновали.

Быть загнанными в бетонированное гетто с сотнями других детей, казалось им счастьем.

Я сильнее других ощущала эту свободу. Я только что приехала из Японии, где провела несколько лет и ходила в японский детский сад, а там это всё равно, что служба в армии. Дома за мной присматривали гувернантки.

В Сан Ли Тюн никто не следил за детьми. Нас было так много в таком тесном пространстве, что это казалось лишним. И по неписаному закону родители, прибывая в Пекин, предоставляли детей самим себе. Каждый вечер взрослые, спасаясь от депрессии, уходили куда-нибудь развлекаться, а нас оставляли одних. С наивностью, свойственной их возрасту, они думали, что мы устанем и ляжем спать в девять.

Каждый вечер мы посылали кого-нибудь следить за родителями и предупреждать об их возвращении. И вот тут начиналась беготня. Дети разбегались по своим углам, одетыми прыгали в кровать и притворялись, что спят.

Потому что ночью было лучше всего играть в войну. Испуганные крики врагов лучше звучали в темноте, засады становились более таинственными, а моя роль разведчика приобретала ещё больший освещающий смысл: на своём иноходце я чувствовала себя живым факелом. Я не была Прометеем, я была огнём и похищала себя самое. С восторгом наблюдала я, как мой огонёк украдкой пробегал по тёмным китайским стенам.

Война была самой достойной игрой. Это слово звенело, как сундук с сокровищами. Его взламывали, и наши лица озарялись радостным сиянием дублонов, жемчуга и драгоценных камней, но больше всего здесь было неистовой ярости, благородного риска, грабежей, вечного террора и, наконец, дороже всех алмазов, воля и свобода, которая свистела в ушах и делала из нас титанов.

Подумаешь, нельзя выходить из гетто! Свобода не измеряется в квадратных метрах. Свобода — это быть, наконец, предоставленным самому себе. Лучшее, что взрослые могли сделать для детей, это забыть о них.

Забытые китайскими властями и взрослыми, дети Сан Ли Тюн были единственными личностями во всём народном Китае. У них было упоение, героизм и священная злость.

Играть во что-нибудь другое, кроме войны, значило уронить своё достоинство.

Именно это Елена никогда не хотела понять.

Елена ничего не хотела понимать.

С первого дня она повела себя так, словно все давно поняла. И это было весьма убедительно. У неё была своя точка зрения, которую она никогда не стремилась отстаивать. Говорила она мало, с небрежным высокомерием и уверенностью.

— Я не хочу играть в войну. Это не интересно.

Слава богу, я одна слышала эти кощунственные слова и никому об этом не сказала. Нельзя, чтобы союзники плохо подумали о моей любимой.

— Война это здорово, — поправила я её.

Похоже, она не услышала. У неё был дар делать вид, что она вас не слышит.

У неё всегда был вид особы, которая ни в ком и ни в чём не нуждается.

Она жила так, словно всё, что ей было нужно, это быть самой красивой и иметь такие длинные волосы.

У меня никогда не было друга или подруги. Я никогда не задумывалась об этом. Зачем они нужны? Мне хватало собственного общества.

Мне были нужны родители, враги и товарищи по оружию.

Совсем чуть-чуть мне нужны были рабы и зрители — вопрос престижа.

Тот, кто не принадлежал ни к одной из этих пяти категорий, могли бы и вовсе не существовать.

Тем более возможные друзья.

У моих родителей были друзья. Это были люди, с которыми встречались, чтобы вместе пить разноцветные алкогольные напитки. Как будто нельзя выпить без них!

Кроме того, друзья были нужны, чтобы разговаривать и слушать. Им рассказывали глупые истории, они громко смеялись и рассказывали свои. А потом все садились за стол.

Иногда друзья танцевали. Это было удручающее зрелище.

Короче, друзьями были люди, которые могли составить компанию в разных глупых, а вернее смешных занятиях, либо чтобы заняться чем-то нормальным, для чего они были совсем не нужны.

Иметь друзей было признаком вырождения.

У моих брата и сестры были друзья. С их стороны это было простительно, потому что это были их товарищи по оружию. Дружба рождалась в бою. Здесь нечего было стыдиться.

Я же была разведчиком и воевала в одиночку. Друзей пусть имеют другие.

Что до любви, то она ещё меньше меня касалась. Это странное чувство было из области географии, из сказок «Тысячи и одной ночи», из стран Среднего Востока. Я же была слишком далеко на востоке.

Что бы там ни думали, в моём отношении к окружающим не было тщеславия. Всё было совершенно оправдано. Вселенная начиналась и заканчивалась мною, не я это придумала. Это было объективной реальностью, которой я должна была соответствовать. К чему стеснять себя друзьями? Им не было места в моём мире. Я была центром вселенной, и друзьям нечего было к этому прибавить.

Дружила я только с моим скакуном.

Моя встреча с Еленой не была переделом власти — у меня её не было, и меня она не прельщала — это был духовный переворот: отныне центр вселенной был за пределами моего существа. И я делала все, чтобы к нему приблизиться.

Я поняла, что недостаточно было находиться рядом с ней. Нужно было ещё что-то для неё значить, а я не значила ничего. Я её не интересовала. По правде говоря, было похоже, что её ничто не интересует. Она ни на что не смотрела и ничего не говорила. У неё был вид человека, которому нравится быть погружённым в себя. Но было видно, что она чувствовала, как на неё смотрят, и что ей это нравится.

Я не сразу поняла, что Елене было важно одно: чтобы на неё смотрели.

Так, сама того не осознавая, я делала её счастливой, т.к. я пожирала её глазами. Я не могла оторвать от неё взгляда. Раньше я никогда не видела ничего столь красивого. Впервые в жизни чья-то красота ошеломила меня. Я уже встречала много красивых людей, но они не привлекали моего внимания. До сих пор не могу понять, почему красота Елены так завораживала меня.

Я полюбила её с первого взгляда. Как это объяснить? Я никогда не собиралась никого любить. Я никогда не думала, что чья-то красота может вызывать чувства. И, однако, всё произошло в тот миг, когда я впервые её увидела, приговор был безоговорочным: она была самой красивой, я её полюбила, и теперь она стала центром вселенной.

Чары продолжали действовать. Я понимала, что не могу просто любить её, надо, чтобы она тоже полюбила меня. Почему? Потому что так было нужно.

И я простодушно открыла ей своё сердце. Я просто обязана была ей признаться.