Дом Кёко - Мисима Юкио

Взгляды проходящих мимо девушек не достигали его тайных ранок. Накопившись, раны вышвыривали его, как падающую звезду, за границы общества. «Но я ещё не тень. Нет, не тень. Израненное, испытывающее боль, постепенно уничтожаемое тело». Скоро он весь покроется ранами. Прежде чем умереть вместе с Киёми, он разок проведёт ночь со здешней девушкой, выйдет к ней обнажённым. Девушка, наверное, в ужасе закроет глаза.

Осаму вспомнил, как в какой-то дешёвой забегаловке длинноволосые парни долго и нудно обсуждали свои душевные страдания. Осаму презирал такие компании. Если показать им, выставлявшим напоказ свои сердечные раны, следы на его теле, они наверняка лишатся дара речи. Они просто сброд и не замечают, что на самом деле не существуют, не знают, что душа есть отражение тени.

С летом всё закончится. Кровь, сияние солнца, гниение, жужжание мух — это набор декораций для смерти. Это — музыка, которая плывёт, огибая мёртвое тело, выброшенное летом средь бела дня, как увядший букет, на безмолвную широкую улицу. Осенью никто и не подумает слушать такую музыку.

Мир был приготовлен для него. Белоснежная скатерть… Осаму сжал край белой накрахмаленной скатерти. Даже странно, что её не окрасила его кровь, бегущая по венам.

— О чём ты думаешь? Последнее время всё молчишь. И не ешь, как когда-то, — всё-таки спросила обеспокоенная мать.

— Не о чем тебе волноваться, — ответил нежный сын. — Летом все такие.

И всё же Осаму не мог побороть соблазн открыть кому-нибудь тайну своего наслаждения. Поэтому, проводив мать, он пошёл к Кёко.

В ярко освещённом доме Кёко собралось много незнакомых гостей. Осаму встретили приветливо, но, слоняясь среди чужаков, он никак не мог улучить момент и поговорить с Кёко наедине. Случай так и не представился.

Всё это время Осаму с восторгом размышлял о смерти. Удалившись от шумных бесед, он прислонился к секретеру в углу комнаты и, выставив левое плечо, чуть закатал рукав алой рубашки. Там остался давний тёмно-пурпурный след. Он легонько поцеловал зажившую рану мокрыми от вина губами.

На веранде тоже толпились гости. Кёко в сиреневом платье ходила из комнаты на веранду и обратно. Встретившись с Осаму глазами, она улыбнулась и отправилась дальше по своему маршруту. Взгляд у неё был скучающий, и Осаму поразило, что она, похоже, охотно с этой скукой мирилась. Прежняя Кёко не была такой.

Некоторые роскошно одетые немолодые женщины, которым представили Осаму, заговаривали с красивым юношей в алой, непривычно яркой для этих вечеров рубашке. Он отвечал невпопад, они считали его глупым и удалялись.

Кёко чему-то подчинилась. Здесь не было ни Сюнкити, ни Нацуо, ни Хироко, ни Тамико. Вместо них — претенциозные светские беседы, которые Кёко раньше презирала. Пришло даже несколько иностранцев.

Рядом с Осаму болтала кучка напыщенных умников: «Ах, я люблю Бартока! Ах, я люблю Сезара Франка!» Дама, вернувшаяся недавно из Парижа, восторгалась, что в послевоенную Францию вновь проникли мистические идеи Востока. Мужчина с помятым лицом повесы хвастался, что открыл новое квантовое состояние, о котором ничего нет в старых и в новых трудах. Все, отложив другие темы, пристали с просьбой, чтобы их посвятили в эту тайну. Мужчина пустился в пространные рассуждения, а под конец сообщил о своём открытии. Квантовое состояние, которое он считал чем-то чрезвычайно важным, оказалось всего лишь недостижимой, бесполезной функцией, включённой в некую систему.

Свет привычного старого ветвистого подсвечника цеплялся за клубы табачного дыма, за перья в женских причёсках, за блестящие от пота носы мужчин. Толстые стеклянные лампы в форме свечей посерели от пыли и никотина и бросали на потолок тусклые отблески.

Осаму чувствовал, что откуда-то из внешнего мира за ним пристально наблюдает Киёми. Взгляд её горячих, влажных, всегда чуть покрасневших, безумных глаз пронзал темноту, подобно отравленной стреле, выпущенной дикарём из укрытия в листве. А человек, за которым следили, превратился в труп. И высокопарную беседу, и женские плечи, на которых от пота потрескалась пудра, и пронзительный смех — всё заливал трупный запах. Он жёстко напомнил Осаму о забытых обязанностях.

Осаму замкнулся в себе. Он не выходил на балкон освежиться ночным ветром и под жарким светом ламп, дрожа от наслаждения, которое будил пот, щиплющий новые раны, вернулся к неизбывным мыслям о смерти. Ярко одетая женщина средних лет, с которой он говорил, но забыл её имя, длинными щипцами бросила ему в стакан кусочек льда. Осаму в рассеянности забыл поблагодарить. Тепловатая жидкость сразу остыла, холод стекла напоминал холод оружия. Осаму думал о смерти. Она не летает на крыльях времени, забравшись тонкими, нежными пальцами под его гавайскую рубашку. Смерть всюду ласкает его покрытую ранами молодую кожу.

— Вчера я ездил в аэропорт Ханэда провожать господина Сигэмицу, но он всегда какой-то мрачный. Едет в Америку так, словно направляется в Сугамо. [41] Его сопровождает R. Да, R, ты его хорошо знаешь. К моменту вылета он уже устал до крайности, выглядел как неврастеник. И с чего бы это Сигэмицу взял его с собой?

«Я умру. Как высоко ударит кровь? Смогу ли я увидеть этот фонтан?»

— На военной базе в Сунагаве [42] сейчас большой шум. После стольких лет мы наблюдаем намёк на гражданскую войну.

— Проводить замеры — жалкая рутинная работа. Но как у любого человека в жизни случаются блистательные взлёты, так и рулетка землемера вскоре может стать средством государственного управления. И сразу же канет в забвение. Не исключено, что моё бритьё по утрам тоже когда-нибудь станет нужным государственным делом. Я всегда думаю об этом, когда бреюсь. Не люблю электробритвы. Им недостаёт тщательности и аккуратности. Этим механизмам не хватает политической составляющей.

«Когда у меня изо рта хлынет кровь и почти прервётся дыхание, Киёми, как помешанная, кинется меня обнимать и целовать. Но я не хочу, чтобы меня целовали, пока я ещё дышу. А когда дыхание остановится, можно сколько угодно целовать меня в приоткрытый рот. Знаю, что моё мёртвое лицо покажется Киёми божественно красивым. Она будет просто гореть желанием целовать мои холодные губы».

— Какая прекрасная идея — добавлять в порошковое молоко мышьяк. Ребёнок, который пьёт такое молоко, через несколько десятилетий вырастет в мужчину того типа, что мне по душе. Ну чем может привлекать мужчина, у которого в организме нет яда?

«Может быть, лучше, чтобы смерть получила меня на пике наслаждения? Как спящего ребёнка, которого перенесли из люльки в кроватку. А может, в предсмертных муках что-то подтолкнёт меня открыть глаза, и я увижу заурядное событие».

Кёко остановилась рядом, слегка тронула Осаму за локоть:

— О чём ты всё думаешь? Прости, что не уделяю тебе внимания.

Осаму показалось, что она заметила шрамы, и он поспешно отдёрнул руку.

— Пойдём на веранду. Не сиди в такой жаре.

Кёко привела Осаму в уголок веранды подальше от света и повернулась спиной к веселящимся гостям. Прислонилась к перилам лестницы, ведущей в сад: оттуда сквозь листву в сумерках сияли фонари на станции Синаномати. В нос Осаму ударил крепкий аромат духов от сиреневого платья Кёко, смешанный с запахом скошенной днём травы.

— Гости все незнакомые.

— Да. Я беру членский взнос.

Этот отчасти легкомысленный ответ удивил Осаму.

— В таком случае я тоже должен заплатить.

— Нет. Ты — не они. Гости, которых я хочу видеть, совсем другое дело. Сегодняшних посетителей, если не брать с них членский взнос, мне не вытерпеть.

Кёко говорила тихо, и это многое объясняло. Раньше она никогда не понижала голос в собственном доме. Кёко уже не столь богата, как раньше, понял Осаму, и в безвыходном положении.

— Извини, что пришёл.

— Ну что ты такое говоришь! Тётки, с которыми я тебя познакомила, очень тобой заинтересовались. Подозревают, что между нами что-то есть. Ты не притворяешься?