Стыд - Рушди Ахмед Салман

Генерал Радди зарделся точно девушка, извинился, но не утерпел и, чтобы хоть что-то понять, спросил:

— Но, сэр, раз мы покончили с бандой «Аль-Искандер», значит, и с «делом обезглавленных» тоже. Разве не так?

— Сам ты безголовый. Уйди с глаз моих долой! — проворчал президент, и Радди почувствовал, что сердитые слова — лишь далекий отголосок гнева былого, а сейчас Реза смирился перед чем-то таинственным, но неизбежным. Радди пошел к двери, под ногами хрустела ореховая скорлупа.

А убийства, конечно, не кончились. Гибли крестьяне, бездомные собаки, козы. Круг злодейств плотно сомкнулся вокруг старого города и новой столицы, смерть подбиралась к хайдарову дому. Убивали без счета, без разбора, просто так, как садист-маньяк или одержимый иной жуткой страстью. После ареста Гаруна Хараппы разумные толкования этих зверств иссякли, и людей мало-помалу стал охватывать ужас. Вдвое больше отрядов было послано на поиски убийцы, но кровавая спираль не обрывалась, все кружила, подбиралась все ближе. В газетах уже без иронии поговаривали о чудовище. В одной статье писали, что «похоже, будто зверь привораживает своих жертв, так как ни разу не обнаружено следов борьбы». А с карикатуры огромная кобра взглядом испепеляла полчища вооруженных до зубов мангустов.

— Недолго ждать, — вслух произнес на чердаке Реза Хайдар. — Близится конец.

Омар-Хайам кивнул. Ему казалось, что Суфия Зинобия пробует свои силы, проверяет гипнотический взгляд уже не на одиночках, а на все больших и больших группах. Люди теряли способность двигаться, обороняться, а ее руки тянулись к их шеям.

— Как знать, скольких она разом порешить может, — размышлял Омар-Хайам, — то ли полк, то ли целую армию, а то и всех на свете.

Скажем прямо: Омар-Хайам трусил. Реза, уверовав в неизбежный исход, решил, что дочь подбирается к нему. Но ничуть не меньше ей, возможно, хотелось расквитаться с мужем, посадившим ее на цепь. Или с матерью, которая иначе как Стыдоба ее не величала.

— Нужно бежать, — сказал Омар-Хайам Резе, но тот, казалось, не слышал. Обреченность притупила слух, в левом ухе неумолчно бормотал Искандер, а на правое давила тишина — где ж тут услышать? Человек, оставленный Богом, сам предпочтет умереть.

Когда их тайна раскрылась, Омар-Хайам поразился: каким чудом удалось так долго утаивать правду. Уборщица Асгари, не попрощавшись сбежала, не в силах, видно, сражаться с ореховой скорлупой, заполонившей весь чердак. А может, она первой из прислуги почуяла надвигающуюся беду, угадала, что ждет каждого обитателя этого дома.

Во всяком случае, скорее всего, Асгари и разнесла весть по всему городу. Видно, и впрямь власть Резы подходила к концу, так как две газеты осмелились намекнуть, что дочь президента — опасная маньячка и при отцовском попустительстве сбежала из дома довольно-таки давно. Отец же, как писалось в чересчур обнаглевшем журнале, «даже не счел нужным поставить в известность соответствующие органы». Ни радио, ни пресса, разумеется, не связывали напрямую исчезновение Суфии Зинобии с «делом обезглавленных», но к этому шло, и на базарах, на автостанциях, за столиками в дешевых кафе уже называли истинное имя чудовища.

Реза созвал троих генералов: Радди, Бекара и Фисадди — и те в последний раз услышали, как президент, собрав по крупицам остатки былого влияния, пытается командовать.

— Это подрывные элементы! Их нужно арестовать! — потребовал он, взмахнув перед генералами газетой. — И упрятать их так, чтоб света вольного не видели! Чтоб ни слуху ни духу больше не было!

Генералы вежливо позволили Хайдару выговориться, и Радди, радостно, точно исполнилась его заветная мечта, произнес:

— Господин президент, мы считаем, что подобная мера была бы неразумной.

— Не сегодня завтра меня посадят под домашний арест, — предупредил Хайдар Омар-Хайама. — Посадят, как только найдут повод. Я же говорил: конец, занавес опускается. Надо ж, каков пострел! Как я его не разглядел! Да, чутье с годами уходит. В нашей стране любой генералишка, коли задумал, непременно военный переворот устроит. Хотя поначалу-то, может, хотел только пошутить.

Как падает диктаторский режим? Триумвират генералов дает прессе полную волю. В печати начинают мелькать некоторые губительные для диктатора намеки: некогда весьма странным образом погибли индюшки у Дюймовочки Аурангзеб; потом неприятность на свадьбе младшей дочери Хайдара, когда Тальвар уль-Хаку едва не свернули шею; припомнили и обезглавленных мальчишек в трущобах — Таковы последние известия.

— Люди, что сухое дерево, — сетует Реза Хайдар. — От таких искр враз возгорятся.

И вот наступает последняя ночь.

За оградой дома с утра собираются люди, толпа все растет. Даже ночью слышны песни, выкрики сколь шутливые, столь и оскорбительные. А где-то вдали — свистят, жгут костры, перекликаются. Где ж Суфия Зинобия? Придет ли она сегодня? И если не сегодня, то когда? Чем все кончится? — размышляет Омар-Хайам. Ворвется во дворец толпа? Его забьют до смерти, резиденцию разграбят или сожгут? Или по-иному: люди, словно библейские воды, расступятся, отведут взоры и пропустят Ее, их воительницу. Пусть исполняет за них всю грязную работу, пусть Зверь с огненными глазами служит им… Нет, такого быть не может! Другая безумная мысль: наверное, и охрану у дворца сняли, какой солдат решится ступить в дом, где вот-вот объявится Смерть? Тихий шорох в коридорах, точно крысиные лапки топочут, — то бегут прочь слуги, скатав постели в узлы, водрузив их на голову: носильщики и посыльные, полотеры и садовники, айи и служанки. Кое-кто ведет детишек. При свете дня они показались бы чересчур холеными для своих убогих одежд, но сейчас ночь, и их примут за бедняцких отпрысков. Всего детей двадцать семь. Омар-Хайам слушает, как тихо ступают двадцать семь пар ног, он пытается сосчитать. Но вместо этого будто слышит мысли этого невидимого племени, кочующего в ночи: «Чего же вы ждете?»

— Умоляю! Попробуем все-таки выбраться отсюда! — стонет Омар-Хайам.

Но Реза сломлен. Впервые в жизни в критический момент глаза его не в состоянии увлажниться.

— Не удастся. Кругом народ. А за ним — войска! — И он беспомощно пожимает плечами.

Скрипит, открываясь, дверь. Входит женщина, хрустит под ногами ореховая скорлупа. Это — всеми забытая Билькис. В руках у нее — бесформенные балахоны из тех, что она шила все годы, проведенные в заточении. Это просторные женские накидки, и у Омара зарождается надежда. Ведь под этими — с головы до пят — накидками можно сокрыться и скрыться!

— Саван не только мертвые носят, но и живые, — просто говорит Билькис. — Надевайте!

Омар-Хайам вырывает накидку из ее рук, торопится обрести женское обличье. Сама же Билькис напяливает женский балахон на смиренную голову мужа.

— Сын твой уродился дочерью, — говорит она, — теперь тебе личину менять. Я знала, что шила, знала, что пригодится.

Президент не сопротивляется, его берут за руку, выводят из комнаты, и три фигуры в черном уже не распознать меж слуг, что спешат по мрачным коридорам прочь из дома.

Каково Резе Хайдару? В невероятной, как сон, яви? Во всеобщей сумятице и неразберихе? В женском платье? Да еще в черном?

Женщинам в чадре вопросов не задают. Они минуют толпу, цепь солдат, джипы, грузовики. Наконец, Реза подает голос:

— Ну, и дальше что? Куда теперь?

Омар-Хайама переполняет чувство, словно он смотрит сон с середины. Вот он слышит свой голос:

— Пожалуй, я знаю куда.

А как там Суфия Зинобия?

На опустевший дворец она нападать не стала. Ее так и не поймали, не убили, ее вообще больше не видели в округе. Будто враз утолила она свой страшный голод; или будто и вовсе ее не существовало, лишь в слухах да в сплетнях жила эта химера, этот мираж, увиденный бесправным народом, мираж, порожденный людской яростью; или будто она на время скрылась из виду, готовясь, выжидая — в пятнадцатом веке должен пробить ее час!