Театр тающих теней. Конец эпохи - Афанасьева Елена

Анна лежит, смотрит в потолок, еще не ставший черным в этой августовской ночи, и чувствует, что слезы текут из глаз и стекают к вискам.

Кирилл есть. И Кирилла нет.

Любит ли он Анну?

Спас от пьяного матроса, хотя Антипка уже справился сам, перегрыз насильнику горло.

Спас ее, тифозную, и девочек на ростовском вокзале.

Спас от бездомности, поселив их с девочками в своей квартире.

Спас ее и студистов-поэтов из ЧК.

И от Николая Константиниди спас. Или это не Кирилл, а подвернувшийся Николаю под ноги поросенок Пафнутий, горячий вонючий суп из воблы из кастюльки старушки Врубель и выхвативший кортик Вова Познер спасли ее?

Имеет ли она право на всё, что с ней происходит? Она, венчанная жена потерянного мужа. Она, мать потерянной средней дочки? Имеет ли она право на эту неистовую любовь?

И что будет с Гумилёвым?

Первый день осени. У Олюшки в трудовой школе занятия начались. И желтые сухие листы уже летят под ноги, как тогда, в сентябре семнадцатого, когда она шла в Коломну к прорицательнице, у которой были желтая птица и черная накидка, которую та сменила на красную революционную косынку.

Сухие листы. Осень. Иероглифы, которым учил ее отец. Рис на корню – осень. Осень на сердце – тоска.

Проходит мост. На Невском мальчишка-разносчик со свежим номером «Петроградской правды» бойко выкрикивает: «Список расстрелянных по делу Петроградской боевой организации!»

Анна замирает.

– Шестьдесят одна фамилия! – продолжает зазывать разносчик. – Брать будете?!

Она машинально достает монеты, кладет их в грязную ладошку мальчика, берет газету. Шестьдесят одна фамилия. По алфавиту. Скользящий сверху вниз палец Анны замирает на букве «Г» – Гумилёв.

«Гумилёв Н.С. Активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, кадровых офицеров».

Разоблаченный ею реальный организатор заговора Николай Константиниди великого поэта не спас.

Кирилл ночью уже всё знал? Знал и ничего ей не сказал?

«Бросивший вечность на кон той страсти…»

Утро. Еще спят девочки и Леонид Кириллович, а Кирилла уже и след простыл, Анна идет в конец Кадетской линии, переходит в незаметный постороннему взгляду Тучков переулок, где за домом, где когда-то жил Гумилёв вместе с Ахматовой, церковь Святой Екатерины с ее вечным ангелом над куполом.

Храм утром рабочего дня пуст. Анна долго стоит перед иконами, пока, выдохнув, не подходит к настоятелю храма.

– Святой отец, я… не знаю, как жить.

И дальше – исповедь это или раскаяние, или мольба о прощении? Рассказывает, что накопилось за эти страшные годы, всё, что мучает ее даже в счастливые летние ночи…

Что она венчанная жена, но давно не знает, где муж, и, самый большой грех, в последние месяцы не хочет этого знать…

Что она мать трех девочек, одна из которых она не знает где. Она истово хочет найти дочку. И так же истово боится найти.

Что из-за нее убиты…

И пьяный матрос, кто знает, каким он был трезвым, вдруг его тоже война довела, а где-то там далеко он был хорошим отцом и мужем, а оставшиеся без него жена и дети без мужика могли не выжить…

И Савва, прыгнувший к ним с корабля, который мог увезти его в спокойную жизнь…

И есаул Моргунов Елистрат…

И волк Антипка…

И старая лошадь Маркиза, которую она отдала в разоренное красными-белыми-зелеными Верхнее село, где кобыла от голода умерла…

И корова Лушка, которую казачий есаул разрубил пополам…

Столько невинных жизней людей и божьих тварей! Может, оттого она так испугалась, увидев в академическом дворике маленького жеребенка-пони, неподвижно лежащего на земле. Еще одну смерть ей, казалось, не перенести. Но жеребенок Нордик зашевелился, и встал на ножки, и дошел до своей мамы, уткнулся в вымя. А недавно даже легенькую от постоянного недоедания Ирочку на своей спинке катал.

Рассказывает, что она «курва», как назвал ее влюбленный в нее убийца. И как называл гулящую жену своего станичника казачий есаул Елистрат Моргунов…

Что она не знает больше, чего хотеть…

И как жить…

– Любить! – вдруг отвечает ей настоятель храма.

Анна смотрит на святого отца и не может поверить, что служитель церкви говорит такое.

Любить.

Ей не запрещено любить?!

Еще Анна хочет спросить, может ли она чужие грехи отмаливать?

Застреленный Кириллом на дороге из Севастополя инженер Шостак и его пенсне, разбивающееся о дорожные камни, перед глазами стоит.

Хочет спросить, но не может. Сколько еще их, убитых Кириллом, кроме инженера Шостака, она не знает?

Уходит из храма. Но, присев на скамейку в Румянцевском сквере, думает только об одном: можно ли отмолить своего Кирилла за всё, что он сам отмаливать не намерен? Что сам он за грехи не считает? Напротив, иными из своих грехов гордится: «на войне как на войне». Почти как бывшая княгиня Любинская.

Кроме невинно убиенных Кириллом, сколько им брошенных? Тогда, осенью семнадцатого, он держал рыжую комиссаршу за грудь. И кто сказал, что Рыжая у него была одна? У них же, большевиков, это теперь называется «половым вопросом» и «стаканом воды» – вступить в половую связь теперь и не любовь вовсе, а физиологический акт. Как от жажды выпить стакан воды. Брошюру новой фурии революции Александры Коллонтай в библиотеку ДИСКа принесли, и Анна, на свою беду, прочитала…

Зима приходит. Холодная. Даже намерзнувшись за четыре зимы в имении, Анна не представляла, что может быть еще холоднее. Петроград не Крым. Здесь зимы настоящие, не южные, а с отоплением – как везде. Всё время хочется согреться. Только согреться. А всё остальное потом.

В ДИСКе вдоволь поленьев. Муся Алонкина говорит, что на дрова разбирают пустующие дома на Петроградской стороне.

Поленья сырые. Чадят. Мало кто может с ними справиться и свои буржуйки растопить. Аким Волынский то и дело повторяет, что сдается в неравной битве с петросоветскими дровами! Его комната – бывшая огромная спальня мадам Елисеевой с амурами на потолке и стенах и тяжеленной каменной плитой, лежащей на одном из столов, на которой написано, что Милан объявляет Акима Волынцева своим почетным гражданином за книгу о Леонардо да Винчи, – особенно холодная, одна стена примыкает к нетопленной библиотеке, в которую зимой не заходит никто – разве что книг на растопку своровать. Вот и сидит Аким почти весь день на протопленной кухне или в шубе и шапке лежит на кровати, пока Муся Алонкина не пришлет кого-то из молодых поэтов «старика поддержать». Муся – ангел! Не зря же Вова Познер написал про нее:

Сама Муся себя чувствует всё хуже и хуже. Кашляет. И кашель такой долгий, затяжной. Анна замечает на ее платке, который девушка быстро прячет в карман, следы крови. Туберкулез.

Вова Познер уехал. Родители увезли. Анна и подумать не могла, что Вове, с которым все всегда на равных, нет еще восемнадцати лет, родители всё решили за него.

Лёве Лунцу восемнадцать уже исполнилось. Лунцы – семья состоятельного еврейского провизора одной из лучших аптек города – тоже уехали из Петрограда. Лёва пришел на вокзал и, к ужасу всех родных, заявил, что он совершеннолетний и что он остается. Живет в ДИСКе, и Анна боится, что удушье и влажность елисеевского подвала его доконают.

В эту зиму Лёву должны призвать в армию. В Красную армию. Как всех парней его возраста. Но где «все парни», и где Лёва! Весь ДИСК в смятении. Анна не знает, можно ли о таком – не призывать поэта в солдаты – просить Кирилла. Но помощь товарища Елизарова оказывается не нужна.