Назови меня по имени - Аникина Ольга

– Вы читайте, читайте. – только и сказала Нинель. – Говорить будете на совете.

– Это же… – Маша не находила слов. – Это же настоящая клевета!

Она ещё надеялась всё объяснить. Казалось, недоразумение можно разрешить мирным путём: раньше, при всей своей жёсткости, Нинель Валентиновна в любых обстоятельствах пыталась отыскать соломоново решение.

Директор поднялась с кресла, прошлась по комнате. Поправила створку жалюзи, провела пальцем по полочке с премиальными кубками.

– Вы должны быть благодарны, что я позволила вам ознакомиться с этими бумагами заранее, – сказала она. – Это всё, что я могу для вас сделать. Прочитали?

Маша кивнула.

Директриса протянула руку, и Маша вернула ей листы, скреплённые металлической скобкой. Нинель положила их под картонную обложку какой-то папки.

Потом начальница, ни слова не говоря, вышла из кабинета. Маша слышала, как в коридоре она давала указания секретарше запускать членов педагогического коллектива ровно в два часа дня и ни секундой раньше. У Маши осталось несколько минут, чтобы подготовиться к сражению, исход которого был заранее ясен.

Маша понимала, что директриса сделает всё, чтобы решить вопрос на местном уровне. Не в её интересах выносить сор из избы. Детям нужно спокойно сдать экзамены, а здоровая обстановка в школе висит на волоске. Если учительница начнёт качать права и доказывать свою невиновность – разгорится скандал, а может быть, даже судебный процесс. В суд вполне могут подать и Красневские, и тогда пострадает не только Маша, но и сам Данила. Значит, Красневские отложат свою месть до получения результатов школьных экзаменов или до Данилиного поступления в вуз. А если обвинителем выступит Маша, то маховик закрутится уже сейчас: привлекут районных психологов, в Министерстве образования создадут специальную комиссию. Должны ли одиннадцатиклассники вместо подготовки к выпускным испытаниям принимать участие в дрязгах, причиной которых стала Машина педагогическая ошибка?

Существовал ещё один вариант: Маша ведёт себя тихо, публично приносит извинения Красневскому и его матери, отказывается от преподавания в 11-м «А» классе и ещё один месяц живёт без надбавок к зарплате. Самый мирный, самый простой выход.

«О подлости нужно говорить вслух», – втолковывала она Алёше всего лишь неделю назад. Была ли Маша честна, когда говорила это?

Она глянула на часы: до начала заседания осталось три или четыре минуты. Маша поднялась с кресла и, обогнув директорский стол, подошла к принтеру. Вытащила из поддона чистый лист.

Пока она писала, в кабинете директрисы висела тишина, которую можно было бы назвать зловещей, если б не душок абсурда, витающий в воздухе. Папки с красными корешками, стоящие ровными рядами на полках, – похоже, в них хранились чьи-то личные дела, аккуратно подшитые друг к другу. Потускневший от времени и пыли трёхцветный российский флажок символизировал власть, которая устала от себя самой и требовала замены. Коллекция золотых и серебряных кубков напоминала Маше богатства её бывшего мужа. И наконец, герб Москвы: огромный, во всю стену, Георгий Победоносец растерянно и виновато замахивался копьём на змея, похожего на шланг для полива газонов.

Директорский кабинет постепенно заполнялся людьми. Первой пришла Карина Васильевна. Она заняла место рядом с Машей и укутала плечи красивой шалью ручной вязки. Горячева явилась одной из последних, затянутая в узкий тёмно-синий костюм. Обёрнутый вокруг её худой шеи красный платок был похож на пионерский галстук.

– Все в сборе? – Нинель поудобнее устроилась в кресле. – Начнём, пожалуй.

Директриса зачитала вслух оба заявления. Коллеги, сидевшие за длинным деревянным столом, замерли. Кто-то поглядывал на Машу осуждающе, в чьих-то глазах мелькало сочувствие, в чьих-то – безразличие. Физик Анатолий Игоревич сгорбился. Карина Васильевна словно бы случайно отодвинула своё кресло от кресла соседки. Среди учителей, которые собрались в комнате, Маша не обнаружила только завуча по учебному процессу в младших классах, ту самую, что на утреннике играла роль Бабы-яги. Завуч всё ещё не оправилась от респираторной инфекции и не вышла на работу.

Директриса закончила читать, сняла очки и положила бумаги на стол. Карина Васильевна вздохнула и ещё глубже закуталась в шаль. Скрипнуло чьё-то кресло. Кто-то протянул: «Да-а».

С места поднялась Горячева.

– Я присутствовала на многих уроках, которые Мария Александровна вела в нашей школе, – говорила она со знанием дела. – За тридцать лет работы я впервые столкнулась с такой безграмотной речью, с таким самоуправством и такой жестокостью по отношению к детям.

Анна Сергеевна перечислила всё, что смогла припомнить, – даже ту самую Машину короткую юбку.

– Когда Мария Александровна была молодым специалистом, – говорила Горячева, – в ней уже начинали проявляться нездоровые наклонности, распущенность и попытки общаться с учениками на неподобающем уровне.

– Не перегибайте! – поморщилась Нинель Валентиновна. – События восьмилетней давности к делу не относятся.

Горячева указала взглядом на входную дверь.

– Может, пора уже пригласить маму ученика?

Нинель кивнула.

Через секунду в кабинет вошла рослая темноволосая женщина, одетая в отороченное песцом пальто тёмно-бордового цвета.

Внешностью Данила Красневский пошёл в мать. Густые волосы и красивые брови, блестящие большие глаза, способные глядеть на собеседника не мигая, чуть выступающий вперёд подбородок с почти незаметной ямочкой посередине, – всё в этом лице выдавало породу. Гармонию нарушал асимметричный рот с неглубокими морщинками, которые спускались по обеим сторонам от краешков тонких губ. В Машиной памяти мгновенно возникло лицо тёти Лиды, соседки по даче в Репино. У тёти Лиды один уголок рта тоже всегда сползал вниз; когда-то давно Машин отец сказал, что это симптом заболевания лицевого нерва.

А может, у матери Данилы Красневского рот был кривой сам по себе. Просто потому, что она презирала всех вокруг.

– Я считаю, что таких учителей нужно гнать из школы, – сказала Красневская. – Мы с мужем собираемся подавать на неё в суд за сексуальное насилие.

– Жаль, что вашего несовершеннолетнего ребёнка нельзя привлечь за клевету и оскорбление достоинства! – не выдержала Маша.

Ей вдруг невыносимо сильно захотелось выкурить хотя бы одну сигарету. Выкурить прямо здесь, достать из сумочки, щёлкнуть зажигалкой и задымить. По счастью, сумка осталась на третьем этаже, в кабинете русского языка и литературы.

– Нет, вы слышали! – Вдоль стола, где сидели учителя, прокатился возмущённый гул, но его перекрыл голос Красневской. – Она поливает грязью моего сына!

Карина Васильевна смотрела на Машу с жалостью, женщина в песцовом воротнике – с ненавистью, а Нинель не смотрела вовсе. Она что-то записывала в свой ежедневник.

– Вы меня извините, – раздался голос из угла кабинета, – но я всё-таки скажу.

Это был физик.

– Прошу понять меня правильно, но… Коллеги, вы же все прекрасно знаете, что дети иногда впадают в крайности и многое преувеличивают, – сказал он, слегка заикаясь и вытирая потные ладони о полы мятого пиджака. – Я не верю, что Мария Александровна осуществляла… все эти действия, о которых только что тут сказали.

– Вы обвиняете моего сына во лжи? – взвилась Красневская.

– Не обвиняю. – Физик опустил голову. – Но допускаю, что у мальчика были причины неверно понять поведение учителя.

Взгляд Анны Сергеевны взметнулся над столом.

– Вы что, были там третьим?

– Я там не был, – сказал физик.

Он уже как будто оправдывался.

– А раз не были, то и молчите! – заключила Анна Сергеевна. – Со своими учениками лучше разберитесь. У вас на занятиях дисциплина ничуть не лучше.

Раздался звонок. Физик потоптался на месте и сел. Некоторые учителя украдкой глянули на часы; звонок заставил их вспомнить о времени.

Маше должны были дать слово в самом начале, но дали его только сейчас, когда оно уже ничего не решало.