Признания Адриана Моула - Таунсенд Сьюзан "Сью"

– Я первый раз лечу, – обратился я к ней, – и, возможно, мне потребуется ваша забота.

– От меня ты ее не дождешься, англичанин, – ответила она на ломаном английском. – Я буду озабочена управлением самолета.

Мистер Брейтуэйт побледнел, когда узнал, что пилот – женщина. Но потом вспомнил, что он убежденный феминист, и промямлил:

– Замечательно.

Во время полета ничего особенного не приключилось, если не считать неувязки с ремнем безопасности: я застегнул его у себя на горле. Пассажиры сосредоточенно прятали или поедали чесночную колбасу и сливочное печенье, которое нам выдали на завтрак. Но, когда стали разносить водку, они немного развеселились, и к моменту приземления кое-кто был возмутительно пьян и уже не мог достойно представлять западное капиталистическое общество.

В аэропорту было сумрачно и немного нервозно, особенно когда начали раздавать багаж. Почти все путешествовали с чемоданами от «Маркса и Спенсера», посему возникли споры; пришлось владельцам открывать чемоданы прямо посреди зала и определять на ощупь, где мужские плавки, а где шелковые панталоны.

В темном углу зала прибытия стояла крупная блондинка с табличкой «Интурист». Пятьсот пассажиров обступили ее и забросали вопросами.

– Я приехал для изучения рынка молочных продуктов, – голосил мистер Брейтуэйт. – Меня зовут Иван Брейтуэйт. Куда мне идти?

Крупная блондинка бросила табличку на пол, сложила ладони рупором и крикнула:

– Всем иностранцам замолчать! Устроили тут московский зоопарк. Садитесь на чемоданы и ждите.

Мы ждали и ждали, над нами перегорали лампочки, сгущалась тьма. Наконец появились четверо с табличками. На одной мы разобрали слово «Сибирь», на другой – «Москва», а на следующей – «Молоко». Мы с мистером Брейтуэйтом встали у таблички «Молоко», и постепенно к нам присоединились два немецких фермера, трое английских молочников на пенсии и американская семья, страдающая дислексией; им почудилось, будто на табличке написано «Молдавия». Нас пригласили в автобус, и наша гид принялась рассказывать о московских пригородах, через которые мы проезжали. Дислексическая американская девушка глянула в окно и воскликнула:

– Жуть! А где магазины, хотела бы я знать?

– Солнышко, мы в пригороде, а все магазины в центре, – пояснила ее мать.

Никаких магазинов не просматривалось; правда, один из отставных английских молочников углядел-таки молочную лавку и разразился аплодисментами, а наша гид впервые улыбнулась.

Гостиница выглядела неприступной крепостью и кишмя кишела всеми существующими на земле народностями.

– Проявите терпение, пожалуйста, – крикнула гид, перекрывая шум голосов, – пока я разбираюсь с ключами от ваших номеров! Если я пропаду, спросите Розу. На самом деле меня иначе зовут, но вам мое настоящее имя не выговорить.

Я заснул на мраморном полу. Через несколько часов меня разбудил звон тяжелого металлического ключа над ухом.

Обыскав номер на предмет спрятанных микрофонов, я лег в постель в нижнем белье, ибо бабушка предупредила меня, что за каждым зеркалом установлены телекамеры, а я не хотел, чтобы невидимые соглядатаи насмехались над моими английскими гениталиями. Мистер Брейтуйэт мгновенно заснул на соседней кровати, я же долго лежал без сна, прислушиваясь к трамваям за окном и сочиняя стихотворение.

Утром я не обнаружил мистера Брейтуэйта. Моей первой мыслью было, что он попросил политического убежища, но затем я нашел записку на крышке унитаза: «Развлекайся, увидимся поздно вечером». Итак, я остался один в Москве. Прежде чем заняться утренним туалетом, завесил зеркало в ванной полотенцем. Потом оделся во все самое лучшее и спустился на лифте завтракать. Ресторан напоминал самолетный ангар и был забит коммунистами, поглощавшими черный хлеб с кофе. Я сел рядом с очень темным человеком в просторных одеждах – как выяснилось, африканцем, приехавшим в Москву закупать детали для своего тракторного завода. Мы поболтали немного, но, поскольку у нас с ним было мало общего, я повернулся к соседу, который оказался норвежцем... Надо же, какая удача! Я разговорился о норвежской кожевенной промышленности, но вместо того, чтобы проявить интерес, он резко встал и вышел, не закончив завтрак. Какие мрачные и непредсказуемые люди эти скандинавы!

В ресторане, чеканя шаг, появилась Роза и приказала нам садиться в автобус. Американская семья, трое молочников, два немецких фермера и я отправились осматривать достопримечательности. Десять минут мы погуляли по Кремлю, за это время американская дочка успела продать фотоаппарат, сапоги и зонтик неприятному юнцу с плаксивой рожей. Он не переставая жаловался на свою страну, пока Роза не заехала ему по уху и не отрезала:

– Никакая другая страна тебя все равно не примет. Ты – отменный жулик.

Наверное, она оговорилась и сказала «отменный» вместо «отпетый»; не могла же она одобрять незаконную торговлю? Потом мы вернулись в автобус и поехали осматривать Большой театр, Олимпийский стадион, резиденцию посла Великобритании и кучу музеев, пока не настало время обедать.

Молочники – Артур, Арнольд и Гарри – кружили по вестибюлю и жаловались, что их не везут в молочные магазины. Они успели выпить – и не молока. Водки, подозреваю. Роза была втянута в горячий спор с американской семьей – те хотели знать, когда они отбудут в Молдавию, – и на жалобы молочников внимания не обращала.

Обедал я за одним столиком со старыми английскими аристократками. Они сокрушались, что по какой-то необъяснимой причине их весь день возили по складам молочной продукции. Они отправили к Розе депутацию со слезной просьбой отвезти их на балет.

После обеда мероприятий не было, и я отправился в парк Горького поискать трупы. В парке гуляли толпы русских, совсем так, как это делают англичане. Одни лизали мороженое, другие разговаривали и смеялись, а кое-кто загорал в нижнем белье с рублевыми бумажками на носу, чтобы уберечься от ожогов. И правда, жара стояла такая, что я был вынужден вернуться в гостиницу и снять вязаную шапочку, мамину меховую шапку, перчатки, пальто, четыре свитера, рубашку и майку.

Вечером нас отвезли в оперу, где я и большинство русской аудитории заснули, а американская дочь продала свои наушники фирмы «Сони». Мистер Брейтуэйт вернулся очень поздно и очень пьяным. Водка не пахнет, но я понял. Не сказав ни слова, он завалился в постель и громко захрапел Я же окончательно убедился в том, что он шпион.

Так мы и жили все три дня в Москве: я просыпался, находил записку от мистера Брейтуэйта и вынужденно отдавался на милость «Интуриста». К концу я совершенно одурел от культуры и тосковал об английской апатии и грубом материализме.

В последний день в Москве я совершил отчаянный по своей смелости поступок: спустился в чрево метро, обвешанного люстрами, в надежде найти московский торговый центр. Сунул пять копеек в автомат и ступил в мраморное с позолотой великолепие. Поезда прибывали каждые три минуты и уносили меня и толпы русских, спешивших по магазинам. Я привлек несколько любопытных взглядов (прыщавые лица – редкость в России), но большинство читало толстенные умные книги со смешным шрифтом или изучало концерты Чайковского для фортепиано с оркестром.

Из метро я выбрался благополучно, нашел магазины и четыре часа спустя вернулся в гостиницу с гигантской русской куклой, у которой внутри было еще тридцать куколок, одна другой меньше. Пандора получит самую большую, а мой отец самую маленькую. В вестибюле гостиницы я увидел мистера Брейтуэйта, он сидел на диване с пышнотелой русской, одетой в брючный костюм ядовито-зеленого цвета и туфли на платформе. Она эротически теребила клеши мистера Брейтуэйта, а он взял ее руку и лизнул ладонь. Господи! Какое жуткое зрелище! Мне хотелось крикнуть: «Мистер Брейтуэйт, возьмите себя в руки, вы же англичанин!» Завидев меня, они отпрыгнули друг от друга. Даму мне представили как Лару, специалиста по заболеваниям коровьего вымени.