Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

– На дворе ночь, – сказала Ося, – до города час ходьбы, и идёт дождь. Я могу переночевать в бараке?

– Не разрешается, – скучным голосом сказал дежурный.

– В таком случае я буду ночевать здесь, – решила Ося, присев на лавку и развязывая узел.

– Эй, ты чего? – прикрикнул дежурный. – Тимошенко, ну-ка выведи её.

– Пройдёмте, гражданка, – неловко сказал солдат охраны в новенькой, не обмятой шинели, старясь не встречаться с Осей взглядом.

– Я никуда не пойду до утра, – упрямо сказала Ося. – Мне некуда идти.

Дежурный выругался, рявкнул:

– Тимошенко, я кому сказал!

Солдатик подошёл поближе, попросил:

– Пройдёмте, пожалуйста.

Осе сделалось его жалко, она встала и вышла из барака.

На улице было промозгло и сыро. Ося решила вернуться в театр. Даже если сторож её не пустит, можно спрятаться от ветра и дождя в портике. В темноте, по мокрой дороге и с тяжёлым узлом она тащилась долго, до театра добралась уже за полночь, подёргала дверь – та была заперта. Она обошла здание кругом, заметила проблески света в окне бутафорской на втором этаже, подобрала с земли маленький камушек, бросила. Камушек стукнул по раме, свет мгновенно исчез. Ося бросила ещё один камушек, подождала, пока скрипнуло, открываясь, окно, сказала негромко:

– Витас, это я, Ольга. Ты можешь меня впустить?

– У меня нет ключей, – ответил знакомый голос. – Сторож меня запирает. Что ты здесь делаешь?

– Меня освободили, – сказала Ося, – и выгнали из лагеря.

– Я сейчас, – сказал он. Ося услышала лёгкий скрип, потом что-то глухо стукнулось о землю.

– Идём ко мне на квартиру, – сказал он, вынырнув из темноты и взяв Осю за руку. – Идём скорее, ты вся дрожишь.

– Что ты делал в театре?

– Потом, – сказал он. – Потом.

Двигаясь в темноте быстро и уверенно, как кошка, задами и переулками он вывел Осю на окраину города, зашёл во двор большого двухэтажного дома. В самом углу двора стояло приземистое неуклюжее строение. Распахнув неплотно прикрытую дверь, Урбанас велел:

– Заходи, сейчас я зажгу свет.

Через пару минут вспыхнула керосиновая лампа, Ося осмотрелась. В крошечной, два на три, комнатке стоял грубый деревянный топчан и маленькая тумбочка. В углу притулилась печка-буржуйка, чёрная труба шла от неё по стене, через потолок, к окну. На буржуйке стоял старый закопчённый чайник. Больше в комнате ничего не было.

Витас сбегал во двор, вернулся с полным чайником и охапкой поленьев, затопил печку, велел Осе:

– Переодевайся в сухое, – и снова вышел.

Вернулся он через четверть часа, принёс немного чая в бумажке, две пайки хлеба и полстакана клюквы.

– Где ты всё это раздобыл ночью? – удивилась Ося.

Он не ответил, вынул из тумбочки две кружки, разлил чай, протянул Осе хлеб. Ося отхлебнула, он спросил:

– Что, совсем тебя отпустили?

Ося достала из кармана телогрейки справку, поднесла поближе к лампе, прочитала вслух:

– Страшно? – спросил он. – Страшно, – призналась Ося. – Мне тоже было страшно. Первую неделю я в парке на лавочке спал, не мог никого видеть. Потом привык, койку в общежитии получил, но там ещё хуже, чем в лагере, я начал жильё искать, и вот – нашёл.

Он обвёл взглядом сарай, усмехнулся:

– Теперь ты понимаешь, почему я часто ночую в театре?

– Так трудно найти жильё? – спросила Ося.

– Не трудно – невозможно. Особенно мужчинам. Пока лето – ты можешь жить здесь, но до зимы непременно надо найти комнату.

– А как её искать?

– Спроси в театре, может быть, кто-то знает, или слышал, или сам может сдать. Попроси Акинского написать ходатайство, сходи в горисполком, оставь заявление с просьбой предоставить жильё. Но это вряд ли поможет. Мне не помогло. Я плачу сторожу полсотни в месяц, и он разрешает мне ночевать в театре.

– Сколько тебе ещё осталось? – спросила Ося. Они были знакомы полтора года, работали вместе почти ежедневно, много разговаривали, и всё же она не знала про него почти ничего. В ответ на расспросы он либо отшучивался, либо тут же переводил разговор. А сейчас вдруг ответил, сказал:

– Вечность. У меня вечное поселение.

– За что?

– За то, что в тридцать девятом году имел неосторожность не радоваться, когда Красная армия вошла в Вильнюс, – сказал он с глухим литовским акцентом.

Ося уже давно заметила: когда он волновался, в его правильной красивой речи вдруг проступал тяжёлый прибалтийский акцент.

– У тебя кто-нибудь остался в Литве? – спросила она.

– Близких – никого. Ни в Литве, ни на всём белом свете, – ответил он, и Ося не решилась дальше расспрашивать.

– Согрелась? – спросил он. – Тогда ложись спать. Подушки только нет, я унёс её в театр.

– А ты?

– Я на полу лягу, мне не привыкать.

Зная по опыту, что его не переупрямить, Ося вытянулась на топчане, укрылась телогрейкой. Урбанас отодвинул тумбочку, смёл в сторону землю, поднял деревянную крышку, засунул в образовавшую дыру руку и вытащил небольшой фанерный чемоданчик. Заметив, что Ося смотрит на него, пояснил смущённо:

– Иначе нельзя, стащат.

Из чемоданчика он вытащил старые ватные штаны, постелил на пол, подложил под голову ушанку и прикрутил фитиль.

– Странно, – сказала Ося в темноте. – Столько раз я представляла себе своё освобождение, но никогда не думала, что оно будет таким… абсурдным.

Он засмеялся.

– Ты чего? – спросила Ося.

– Здорово ты сказала, – захлёбываясь смехом, едва выговорил он. – Меня освободили и выгнали из лагеря.

Осе тоже стало смешно, и полчаса они хохотали, не в силах остановиться, всё время повторяя один другому: «Меня освободили и выгнали из лагеря».

Через неделю общими стараниями Осе нашли жильё. Старуха, работавшая уборщицей в библиотеке на первом этаже театра, согласилась сдать ей угол. Отгороженный с двух сторон стенами, с третьей – печкой, а с четвёртой – ситцевой занавеской в цветочек, угол был почти комнатой. Старуха жила одна, Осе не надоедала, даже подарила ей старую дырявую кастрюлю, которую Витас запаял.

Урбанас приходил к ней почти каждый день, то колол старухе дрова, выторговывая пару полешек для Оси, то белил печку, то менял прогнивший кусок венца. Кончив работать, он садился пить чай, вступал с Осей в сложные философские споры о природе искусства, об отношениях индивидуума и общества. Он вдруг разговорился, и ему было что рассказать.

Его отец, заведующий валютным отделом Вильнюсского коммерческого банка, послал сына в Германию изучать банковское дело, но Витас, мечтавший стать скульптором или архитектором, из Германии перебрался сначала в Париж, потом – в Вену, где и поступил на архитектурный факультет Венской высшей технической школы. В декабре тридцать девятого года студентом третьего курса он приехал домой на рождественские каникулы. Уехать обратно в Вену он уже не смог, а в июне сорокового его арестовали, дали пять лет и отправили в лагерь. Долгое время он не знал, что стало с семьёй – отцом, матерью и двумя младшими сёстрами. В сорок пятом году, когда в лагерь прибыл новый этап, наполовину состоявший из «лесных братьев», Витас обнаружил среди них знакомого, бывшего одноклассника. Одноклассник, влюблённый в сестру Витаса, рассказал, что всю семью отправили на поселение в устье Лены, в спецколхоз «Арктика», что отец умер ещё по дороге, а мать и младшая сестра – в первую же зиму. Средняя сестра, та, в которую был влюблён одноклассник, оставшись одна, написала жениху прощальное письмо и ушла в тундру, что с ней стало – никому неизвестно. Витас сказал однокласснику спасибо, отдал ему свой хлебный паёк, а на следующее утро в бутафорской вскрыл себе вены. Спас его Акинский. Николай Петрович не задал ни единого вопроса, но объяснил Витасу, что, если декорации к «Хозяйке гостиницы» не будут готовы вовремя и спектакль провалится, труппу могут расформировать. Витас перевязал руки обрезками костюмного кроя и принялся за работу. По окончании срока его освободили, заменив ссылку пожизненным поселением в Ухте с разрешением удаляться от города не более чем на двадцать километров.