Хор мальчиков - Фадин Вадим

— Заметьте: я-то врачую вас безо всяких теорий, а нога — заживёт. Простейшие способы дают иной раз превосходные результаты. И вот к слову: не хотите ли граммчиков сто наркозу? Я купил шнапсу — дрянь отчаянная, но боль, надеюсь, заглушит.

— У меня завтра экзамен.

— Будете зубрить…

— Пожалуй, нет.

— Перед смертью не надышишься?

— Не только это.

В студенческие годы Свешников решил для себя, что во время сессии сохранить свежесть головы чуть ли не важнее, чем лишний раз прочесть конспект, и если иные его товарищи, едва сдав один экзамен, в тот же день начинали готовиться к следующему, то сам он неизменно давал себе сутки полного отдыха. Такая тактика ему по меньшей мере не повредила (помогла ль — неизвестно), и подавно не стоило пренебрегать ею теперь, когда получаемые оценки потеряли значение, а важно было лишь то, что завтра он становился свободным человеком. Отныне он мог сколько угодно читать, мог писать давно задуманные статьи, мог, наконец, гулять, где и сколько угодно. С последним, правда, из-за раненой ноги пришлось погодить, и это он как-нибудь пережил бы, сидя за рабочим столом, если бы в ближайшие выходные заодно не пропадала намеченная поездка с Марией; перенести её было нельзя, оттого что они собирались не вдвоём, а примыкали к компании, которая со Свешниковым или без — всё равно поехала бы. Она и поехала, и Мария — в том числе, Дмитрий Алексеевич настоял на этом.

Он, конечно, тут же придумал, что такое решение скоро непременно отразится на нём, оттого что обыкновенно даже ничтожные события не проходят без следа; никогда прежде его не занимали столь банальные мысли, однако сегодня в подкрепленье к ним вспомнилась раздавленная бабочка Брэдбери — и Дмитрию Алексеевичу стало не по себе в пустой квартире хайма (другой квартирант как раз и занял освобождённое Свешниковым место в пятёрке туристов).

Ему было трудно признаться себе, что в нём заговорила ревность.

Оттого что спешить было некуда, туалет и завтрак заняли у него времени вдвое против обычного — Дмитрий Алексеевич поразился, посмотрев потом на часы. «Так теперь и пойдёт», — подумал он, с досадой поворачиваясь от окна, дразнившего солнечной улицей, к своему рабочему месту. Тут же в дверь постучали. Недовольный, он отворил — и увидел Раису.

Чего-то в этом роде Свешников, оказывается, ждал.

Ему пришло в голову, что Раиса, быть может, высматривала или высчитывала, и вот вышло, как в детстве: узнав от подружки, что его родители уезжают на дачу, заготовила простенькую легенду — мол, идя мимо, нечаянно вспомнила, как давно мы не виделись…

— Захотелось узнать, как ты устроился, — сказала она в оправдание.

— Что ж, вовремя: это произошло полгода тому назад, а ещё через месяц-другой в этом доме не останется никого из нас.

Пропуская женщину вперёд и невольно глянув на её плоско висящую юбку, Свешников без былого смущения вспомнил давнишний конфуз, который теперь воспринимался как предостережение — увы, оставленное без внимания. «Жаль, что я познакомился с нею не на пляже, — усмехнулся он — и тотчас осадил себя: — Где бы ты был сегодня?.. По гроб жизни…»

Ему не хотелось, чтобы Раиса задержалась надолго — и всё же пришлось предложить:

— Кофе, чай? Или ради такого случая сходить за вином?

— Раньше ты не пил с утра.

— Теперь не пью и вечером.

— Тем более мог бы припасти кое-что для гостей.

Вопрос решился в пользу кофе, и они наконец выбрались из тесного пенала на кухню. Раиса, оглянувшись на пороге, помедлила, глядя, как покачивается застящая половину окна верхушка дерева.

— Ay меня вообще небо во всё стекло, — то ли посетовала, то ли похвасталась она. — Вот чего я боюсь: возьмёшь квартиру — и окажешься окна в окна с кем-нибудь на той стороне улицы. Здесь не любят опускать шторы.

— Здесь не любят вешать шторы, — уточнил он. — Зато для тебя самой вдруг найдётся нечаянное развлечение: выглянешь вечером, а напротив, за чужим стеклом, — дивный солнечный сад. С птицами.

— Да, понимаю, об этом легче всего рассуждать здесь, в кухне без окон. Только не проще ли включать телевизор?

— Которого нет.

— Будет же. И сад… Теперь ясно, в чём дело: в своём парке ты смотрел не на дорогу, а на птичек. Я слышала, ты попал в аварию?

— Представь, не разминулся на аллее с велосипедом.

— Надеюсь — с велосипедисткой?

— Поверь, мне повезло. Но если я проиграю дело, придётся жениться.

— Ничего, ты умеешь выкручиваться.

Раиса то ли не понимала, то ли не принимала шуток, и он ждал подвоха — но нет, она просто не ответила на его прежние слова:

— Вот что забавно: ты сказал «дивный сад», и мне вспомнился сегодняшний сон, который чуть не улетучился навсегда. Знаешь, как бывает: смутно помнишь, будто ночью видела что-то интересное, и это «что-то» всё брезжит в памяти, но вот-вот забудется, совершенно непоправимо, — и забывается, конечно. И только если снаружи произойдёт нечто, совпадающее с той, привидевшейся историей, только тогда она и вспомнится.

— И ты была…

— Нет, не то. Хотя я и в самом деле была в саду с попугаями. Представляешь? Я шла голая — нет, не с тобой, не пугайся, мы тогда ещё не познакомились. Голая, юная и хорошенькая. Вообще, там ничего не случилось, просто за оградой с четырёх сторон гремели трамваи, а птицы перекрикивали этот шум стихами Константина Симонова.

— Сны под субботу — разве сбываются?

Она и не надеялась, и не по ней это было — жить в парке, среди ненужных ей растений и безразличной к ним праздной публики, ежедневно проходить дорожками, посыпанными толчёным кирпичом, мимо статуй девушки с веслом и дискобола; отцу тогда пришлось бы работать там же ночным сторожем — да и то в поздний час она остерегалась бы выходить из дому, не зная, чем обернётся чужая возня в кустах. В этом смысле дворы Кисловских переулков были только немногим лучше, но связанная с ними часть жизни прошла благополучно, а для оставшейся сгодились бы декорации и попроще — пусть бы и кубики новостроек. Теперь она полагалась на волю случая, и оттого, что не предпринимала никаких шагов, дело ещё могло повернуться по-всякому.

— Ночью ещё ничто никому никогда не открылось, — заметила она.

— Менделееву.

— Это исключение: не стоит всё путать и валить в одну кучу. Знаешь, щи — отдельно, тараканы — отдельно.

Свешников насторожился: если Раиса хотела что-то от него получить, ей следовало бы поторопиться, пока они жили рядом; с другой стороны, он совсем не был уверен в том, что им двоим, законным всё-таки супругам, удастся и на сей раз отделаться — отделиться — друг от друга, а если и удастся — в том, что ему, русскому, прожившему в Германии всего несколько месяцев, удастся осесть на новом месте без вывезшей его сюда жены.

Раису заботило другое:

— Сбудься сон — и случилась бы катастрофа: мне-то известно, что оазис с птичками существует не здесь и сейчас, а — тогда и там. Ты понимаешь, о чём я?

— Ты сказала, в саду не было людей.

— Я не видела. Или они вымерли?.. Нет, это не просто так: я беспокоюсь об Алике.

— Он — взрослый мужчина, — проговорил Свешников, думая в то же время, что у того самое трудное, видимо, уже позади: молодые быстро справляются с переменами.

— Ему нужны женские руки.

«Не нашёл ли парень себе невесту? — мелькнула лёгкая догадка. — Раиса была бы права, если бы только речь шла не о мальчике, росшем без мужчин в доме».

— Ему нужны руки, — согласился он, подавив желание распространиться на тему «Я в его годы…».

— Дай тебе волю, ты бы заслал мальчика в армию.

— Если на то пошло, там у нас с тобой не было вообще никакой воли.

— Как плохо влияют на тебя комнаты без окон!

Можно было подумать, что у неё самой (в том же доме) была светлая кухня или что она слишком привыкла, смирилась с убогим устройством своего жилища, — но нет, такое на неё не походило. Свешников — тот определённо не мог смириться, и оттого, что они двое сидели за вделанным в глухой угол столом, каждый — лицом к пустой стене, и что у них в ясный (по рассказам или воспоминаниям) день горел свет, ему казалось, будто на дворе давно настали ненастные сумерки. Сейчас Дмитрию Алексеевичу не хватало окна, чтобы перебить беседу минутной паузой: подойти к нему и постоять спиной к комнате, а тогда, быть может, и в самом деле увидеть наконец нечто интересное в одном из супротивных домов: до сих пор он, возможно, смотрел и не видел, потому — он вдруг заметил, — что за время обучения понемногу угасла его любознательность; на улицах он держал себя так, словно прожил в этом городе многие годы: не всматривался ни во что, а скользил взглядом по фасадам или витринам, всего лишь как по приметам пути, сообщающим, сколько ещё осталось до цели.