Андеграунд, или Герой нашего времени - Маканин Владимир Семенович

Ознакомительная версия. Доступно 26 страниц из 126

На мысли я и уснул. Что за посыл души? — пока что мне не прояснилось: не додумалось. Вроде как хотя бы этим, пробалтывающим и опасным путем меня все-таки возвращало к Слову. Вроде как попадись мне глухая и немая (именно, чтоб не сказала никому, да и сама услышала плохо), так я бы и впрямь давно уже ей рассказал-покаялся. Ну, может, сначала приласкал, а уж затем покаялся. Кто в этом смысле лучше Наты?..

А еще и какой получился дуэт! (Когда Валентин ушел.) Я уснул, я на стуле сидя уснул, победитель, и, как узналось после, мощно храпел, — спал за столом, а Ната играла на флейте.

Сначала Ната растерялась: не знала, как быть, если гость спит сидя. Она мыслила словами-клише, но два ей известных слова сейчас отталкивались и взаимно противоречили: гость и спит. Ната ходила под храп туда-сюда, поставила заново чай, печенье на столе, а гость знай наворачивал звук за звуком (я совсем забылся). Час был поздний. А Ната не знала, как ей жить дальше.

День за днем и год за годом Ната существовала (и как-никак вписывалась во всех нас) только и именно благодаря этим устойчивым клише, которые на пробу медленно перебирались или, лучше сказать, подбирались в ее маленьком мозгу, ища ответ. Так и не найдя решения, она сходила на вахту и позвонила вислопузой тетке, та выбранила ее, ох-ох, как же так вышло, ох-ох, однако, кряхтя, старая поднялась с постели и приехала. А я, сидя на стуле, все насвистывал, надсаживался, взрывался звуками вдруг набегавших снов. Ната мямлила, мол, вот поглядите на него, тетя, а вот послушайте. Однако Охо-хонюшка только проверила газ, ванную комнату, потом сказала Нате:

— Ничо, ничо. Он хороший. Он не тронет. Он сам уйдет... — И ушла себе, уехала, вот ведь и за (за меня) народ выдал глас божий.

В житейском наборе Наты одним из первых, я думаю, как раз и стояло слово хороший, важное слово, но подступала ночь, два клише вновь взаимно выталкивали друг друга, не стыкуясь и не доверяя. И в новых сомнениях — не зная, как быть — Ната взяла флейту и загудела. Ее волшебное нытье сливалось с моим всхрапываньем, на что я (во сне) сказал себе:

— Ага. Дуэт, — и снова закрыл глаза. Но все же проснулся и огляделся (и наконец сообразил, где я и что я).

Я пожелал Нате спокойной ночи. Она была счастлива, что ухожу, и тоже мне пожелала. Мы раскланялись, как два музыканта, рассыпающихся в комплиментах друг другу — хорошее было звучание, чудное, благодарю вас, какой вечер, какой дуэт!..

В ее квартирке тепло. Вечер, чай вдвоем. Зима и флейта.

После чая Ната поиграла — такие беспомощно-милые изливались звуки. Сидели за столом. (Жизненное пространство открыто.)

— Хочу рассказать тебе одну историйку, Ната...

Я произнес первые слова пробно: мол, какая сейчас тяжелая жизненная полоса! У многих людей. Слышишь, Ната?..

Ната (почти перебив) тотчас мне ответила:

— Да-а... Иногда голова болит.

Я выдержал паузу — повторил, мол, тяжелая полоса. Мол, есть у меня один приятель (хотел, как о приятеле). Неплохой человек...

— Часто простужаюсь, — сказала Ната.

Только-только я брал разбег, а Ната вновь быстро и как-то пустячно перебивала. Что-то про таблетки. Про теткин рецепт.

Еще несколько минут моих разговорных усилий, и выяснилось, что молодая женщина не умеет собеседника выслушать: не умеет услышать. Ее маленький ум не воспринимал чужую речь долго. Пять слов — не больше. То есть на каждую мою (на любую!) фразу Ната торопилась ответить. Что угодно — но в ответ.

Она не перебивала — она так разговаривала. Милый человечек считал, что именно так, случайно сыплющимися словами, и надо вести долгий разговор вдвоем. В промельк слов она оценивающе и даже этак бодренько глянула на меня — мол, неплохо, а?.. и еще раз, с некоторым сомнением, правильно ли, мол, идет у нас беседа? все ли впопад?.. К тому же она покраснела. Возможно, решила, что «старый джентльмен» надумал объясниться в чувстве. Тетка подсказала? (Научила?) Но, конечно, Ната и сама могла знать про объяснения и умела волнение чувствовать (и даже этих мужских объяснений бояться) — смотрит же она телевизор.

Стала убирать со стола, перемыла обе чашки, блюдца, все очень медленно. (Давая мне прозаическую возможность просто уйти, поблагодарив за чай и за флейту.)

Но я не уходил.

— Поздно... Буду спать ложиться, — проговорила она робко.

А я сидел на стуле.

— Ложись спать, — сказал.

Уговорить ничего не стоило. Ната отправилась в крохотную ванную и, там повозившись, вышла в пижамке — бледной, многажды стиранной и штопанной. Желтенькая пижамка, в которой она вышагивала совсем девочкой. Да она и была девочкой.

Легла, натянув одеяло. А я все сидел неподалеку, на стуле.

— Ты спокойно спишь? — спросил.

— Да.

— А о чем думаешь, когда засыпаешь?

Улыбнулась: — О письме.

— О каком письме?

Ната рассказала — она, мол, написала письмо дальним родственникам в Баку (по подсказке тетки, конечно), а ответа нет. Может, письмо потерялось?..

Минута показалась подходящей. (Вечерняя уходящая минута. Грело под сердцем.)

— Я...

Но теперь я осекся. А Ната мягко повернулась на бок, лицом к стене — лицом от меня. Тихо лежала.

Удивительно, как тонко, как сильно почувствовал этот человечек. Ее отворот к стене был идеален для паузы. Для долгой вступительной паузы, в которую я смог бы начать о чем угодно — начать и житейски обыденно рассказывать (ей — как самому себе).

— Я...

Но — не смог. Я вроде как сам не захотел форсировать и решил мягко отложить на потом, до другой такой же минуты. Мол, я выжду. Мол, буду ее (Нату) и ее (подходящую минуту) пасти на некотором еще расстоянии.

— Спокойной ночи, Ната.

Погасил свет. Услышал в ответ приглушенное: «Спокойной ночи», — она засыпала. Но она не спала.

Вышел. Дверь захлопнулась, замок английский. (Промах. Это был промах. Я мог ей говорить и говорить. С подробностями. Что только не войдет в убогий, уже засыпающий ее ум?..)

Я оправдывал свою пассивность и умолчание тем, что мог ведь и напугать ее рассказом. Ната бы тотчас замкнулась, это ясно. Отчасти присутствовал и момент осторожности: вдруг бы, слово к слову, меня потащило, понесло каяться все больше! (Убогие способствуют желанию раскрыться.) Да ведь и боязно было (совестно) на детский ее ум навалить, нагрузить свою беду?..

Купить в какой-нибудь ночной палатке. Оделся, вышел. Ветер. Снег в лицо. А я так напрягал мозги, пытаясь обрести хоть какую-то живую мысль, что в глазах запрыгали желтые и оранжевые круги — желтые, яркие, сбесившиеся луны...

Уличные палатки по пояс занесло снегом. И вой метели. (Опять этот с прорывами из черных небесных дыр космический вой.) Ноги устали, дрожь. А на водку не хватило (ночная цена), что меня вдруг озлобило. Ух, как повалил снег!

Человек и пьян-то был несильно — его, видно, просто повело в мою сторону; задел плечом.

— Ну ты! — огрызнулся я с таким злом в голосе, что он спешно-спешно затопал прочь. От греха подальше в самом прямом смысле.

Я даже погнался (скользя по снегу плохонькими подметками) за ним. Хотелось ударить, уже ощутил ту, внезапную железность в мышцах, в кулаке. Бежал, запыхавшись, ловя снежинки ртом.

Но я остановился. Бог остановил меня. (Не дал. Не захотел.) Скажем проще: что-то меня остановило. (Я не помнил что.) Снег валил. Я не увязался за тем пьяным. Я не бил кулаком в стекло палатки. Я не попал под троллейбус... Улица за улицей, я тихо-тихо шел. Пока не увидел в редеющей круговерти хлопьев входную дверь бомжатника, а сквозь стекло — силуэт вахтера. Услышал его негромкую жалобную дудку (а с ней, мысленно, и флейту Наты).

Слабость во всем теле, но особенно в ногах. На третий этаж еле поднялся. Свалился в постель. (Не смог раздеться.) Меня словно бы выжали, выкрутили, как старенькую домашнюю тряпку.

Сокомнатники не спали. Лысоголовый Сергеич протопал раз, другой мимо меня (мимо моей кровати).

Ознакомительная версия. Доступно 26 страниц из 126