Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 103
– Я когда-то еще до войны читал, Ваня: за все надо отвечать и расплачиваться. За все. Понимаете, Ваня? Я раньше этому не верил.
– Да как так может быть? – не понимая, смутился и вздохнул Ушатиков. – А ежели какой человек только доброе делал? За что же тогда? Ах, боже мой, боже мой.
Они опять замолчали и так курили вместе среди несокрушимого покоя дома, разделенные порогом отворенной двери – Никитин, стоя в комнате плечом к косяку, Ушатиков на лестничной площадке, – и загорались, меркли впотьмах светлячки сигарет, несовместимо связывая их недоговоренностью, одинаково неразрешимой простотой и сложностью обстоятельств, которые так же не зависели от них обоих, как не зависело еще вчера утром многое, что принято считать судьбой, от команд, приказов Никитина, от нервной расторопности Ушатикова у затвора орудия в часы атаки и отхода через лес немецких самоходок.
– Товарищ лейтенант, слышите? – Вспыхнув, жарок сигареты выхватил, подсветил снизу лицо Ушатикова, и фосфорическими бликами тревожно скользнули его белки вправо, влево, истаивая одновременно с тускнеющим угольком сигареты. – Все время так… – договорил он, прерывисто потянув носом. – С тех пор, как встал на посту, так и слышу…
– Что вы… о чем, Ушатиков? – спросил невнимательно Никитин.
И Ушатиков заговорил таинственным шепотом, проглатывая слова скороговоркой:
– То на цыпочках она к двери подойдет, поцарапается, как будто ногтем, и отойдет, то поплачет у себя тихонько, чтоб не слыхать под дверью, а слух у меня как у собаки… Комбат на улицу ее не велел выпускать, а она выходить из комнатенки боится, товарищ лейтенант, а ей что-то надо. Немочка-то глазастая, шустрая такая, а вот боится нас, как зверей каких… Слышите, товарищ лейтенант, похоже, по двери скребется?
«Эмма, Эмма! – остро обожгло Никитина и, глянув в темноту, где должна быть ее дверь, почувствовал, как знойно стало лицу и горячо сдвинулось, забилось в висках сердце, вспомнил тот момент, когда, конвоируемый Таткиным, утром, без ремня и погон, арестованный Гранатуровым, подымался вот сюда по лестнице, и промелькнуло что-то быстрое, белое в дверной щели, а потом стукнула наверху, прихлопнулась дверь, испуганно щелкнул изнутри ключ. – Да, в той комнате… здесь рядом Эмма, это она…»
В течение многих часов, проведенных уже под арестом в своей мансарде, он почти не думал, не вспоминал о ней с последовательной и необходимой подробностью: все, казавшееся не главным теперь, измельченным, случайным, было вытеснено из головы огромным, совершившимся, что сделал он сегодня утром, и мысль к Эмме возвращалась непрочно, лишь начинал звучать, ворочаться в ушах голос Гранатурова – и, не соглашаясь, отрицая его подозрения, он, чудилось, ощущал слабый вкус ее шершавых губ, видел полураскрытые улыбкой влажные зеркальца зубов, сиявших после произнесенного по слогам, с радостным удивлением выученного русского имени: «Вади-им»… Но тотчас же он вытравлял и подавлял в душе это, связанное с ней, будто бы преступно притрагивался к чему-то запретному, никому не дозволенному, перешагнувшему установленные святые законы, что самой войной не разрешено было ему переступать.
– А Меженин давеча Зыкину врал, товарищ лейтенант, – стесненно проговорил Ушатиков, – навроде у вас с немкой амуры начались. Заливал по-лошадиному. Ужас как плел…
– Нет, Меженин не врал, – внезапно сказал Никитин. – Я знаком с ней.
Сигарета зарделась, Ушатиков замялся, издавая отпыхивающиеся звуки, глотая дым, выговорил:
– Как же понимать? Товарищ лейтенант… Любовь между вами? Боже мой… По-настоящему или как? Как же это такое?..
– Не знаю.
И какое-то новое противоречивое чувство испытал Никитин. Да, конечно, Эмма должна была слышать выстрелы, крики внизу, затем могла видеть в щелку, как его вели по лестнице без ремня и погон, и тут же, вероятно, могла подумать, что несчастье случилось из-за нее, перепугалась, заперлась в комнате, плача там, одна, временами подходя к двери, в робости не осмеливаясь уже открыть дверь, выйти: часовой стоял на лестничной площадке, подобно угрозе, и никто не хотел ничего объяснить ей. И Никитин со злым стыдом к своей насильной попытке не думать, забыть, отдалить все, что напоминало об Эмме, об их несправедливой близости, что внушал он себе, предавая и себя, и ее этим защитным самообманом, понял («комбат на улицу ее не велел выпускать»), что подспудно тяготило его весь день.
– Ушатиков, – сказал Никитин, неожиданно решаясь и зная, что он, наконец, сделает сейчас. – Ушатиков, слушайте, это моя просьба к вам… Если вы согласитесь… Немка не имеет никакого отношения к тому, что произошло. Но она, наверно, думает, что виновата во всем. Я должен с ней поговорить. Объяснить ей. Вы понимаете? Я постучу к ней и поговорю. Все будет тихо, мы никого не разбудим. Вы понимаете меня?
– А как же… товарищ лейтенант, а как же мне быть? – замешкался и заелозил по полу сапогами Ушатиков. – Я как-никак часовой. Вы меня ведь сами уставу учили. И вы… нарушить разрешаете?
«Нет, какой все-таки милый и наивный парень этот Ушатиков! Он, кажется, извиняется передо мной?»
– Поймите, Ушатиков, я никуда не убегу, это для вас главное! Никуда не убегу! И бежать некуда! – сказал быстро Никитин. – Остальное не имеет значения. Верите мне? Или не верите?
– Да разве не верю я вам, товарищ лейтенант? – ответил Ушатиков с оторопелым согласием, но в голосе его пульсировало недоверчивое изумление. – Не знал я, совсем не знал, что с немкой у вас…
– Это важно, Ушатиков, очень важно. Я должен с ней поговорить. Сейчас поговорить.
И, чиркнув зажигалкой, он посмотрел в проем лестничной площадки, перешагнул порог, подошел к закрытой двери напротив, увидел – на ней розоватыми блестками задвигался отраженный свет – постучал тихо, слегка прикасаясь пальцем, произнес шепотом: «Emma, komm zu mir» [58]. Однако там, за дверью, не отозвались, не было слышно ни шелеста, ни шагов, ни человеческого дыхания, нерушимая пустота ночи таилась в комнате, и Никитин постучал повторно и громче, опять позвал шепотом:
– Эмма, это я… Вадим, Эмма…
Вдруг невнятное шевеление, не то всхлипывание, не то вскрик послышались где-то внизу. Потом от самого пола неразборчивый этот шорох робко пополз вверх, убыстренно толкнулся к замку, но не сразу звякнул задержанный второй поворот ключа. Неяркий огонек зажигалки сник, заколебался в потянувшем по лестнице теплом сквознячке – и через щель приоткрытой двери свет тускловато загорелся в испуганных, огромных глазах Эммы, на ее волосах, неопрятно, длинно висевших вдоль одной щеки. Пальцы ее лежали на ключицах, будто зимним холодом обдало из коридора, и все беспомощно искривленное дрожанием пухлых губ, бровей, заплаканное ее лицо показалось Никитину в тот миг больным, обреченным, некрасивым, и с мукой полунемого, подбирая немецкие слова, он проговорил в отчаянном поиске нужного смысла:
– Emma, alles… alles… alles gut… [59]
У нее как-то ослабленно запрокинулось давал лицо, выгнулось горло, она мотнула головой, заплакала, вскрикивая, шепча:
– Herr Leutnant… Vadi-im! Alles sehr schlecht, sehr schlecht! [60]
Бензин выгорал на фитильке зажигалки, пламя осело, немощно затухло, Никитин с поспешной резкостью нажал на колесико, брызнули искры, фитилек затлел багровым пятнышком, наконец пыхнул капелькой пламени и окончательно сник. Никитин выругался:
– Черт возьми, бензин кончился!
– Товарищ лейтенант… у меня есть, – забормотал рядом Ушатиков. – Возьмите…
Он взял зажигалку, на ощупь трофейную, австрийского производства, какие появились во взводе еще до Берлина, – крохотный артиллерийский снарядик, – и разом приостановил себя, не зажег ее и, словно забыв о потерянном праве принимать решения в своем положении, вполголоса проговорил с утверждением найденного выхода:
