Муравечество - Кауфман Чарли

Зачем я это сказал? Просто вырвалось. Просто не хотелось, чтобы она подумала, будто я фанатею от архитектуры. Не знаю, почему мне было так важно прояснить этот момент. Просто хотелось выглядеть нормальным. Зря.

— А, ну ладно, — говорит она.

— Но знаешь что? — продолжаю я. — Мне нравится Западная 50-я.

Что это вообще значит? Что я пытаюсь сказать? Надеюсь, она не станет уточнять.

— О, правда?

Кажется, она взволнована. Это многообещающе.

— Да, Западная 50-я — это десять кварталов прекрасных зданий! — добавляет она.

— Это точно, — соглашаюсь я.

Что напишут в моем некрологе? Вот о чем я размышляю, пока мы направляемся на запад. Я часто это себе представляю. Не только некролог, но и сетевые панегирики в виде твитов от людей из кинобизнеса. Rest in power^[95], глубокомысленные цитаты из моих произведений, упоминания о моей самоотверженности, моей дружбе, как я приносил суп или утешал приятеля с разбитым сердцем (надо бы не забыть хоть раз кого-нибудь утешить), зубовный скрежет о том, что я был слишком молод, то, что я был «критиком для критиков». Представляю, как оказываюсь в тренде. Лишь ненадолго. Всего на день. Я не жадный. Чтобы прийти к приемлемой строчке в рейтинге трендов, в жизни еще многое нужно успеть сделать, но открытие и толкование фильма Инго Катберта — это важный шаг к достижению поставленной цели. Это будет славный день. Они пожалеют, что я ушел, в то время как множество менее талантливых и более злобных белых мужчин в кинокритике продолжают процветать. Есть даже злые кинокритики из числа меньшинств, но об этом нельзя говорить вслух. Жду не дождусь, когда смогу лицезреть эти излияния скорби и любви. И хотя меня уже не будет и лицезреть я не смогу, я все же верю, что все еще буду и смогу.

В квартире — которая, увы, не обставлена в клоунском стиле — Лори наливает мне бокал вина. Вино белое — то есть вино для тех, кто не любит вино, — но об этом я Лори не говорю. Белое — это игрушечное вино. Это вино для детей. Вино для дебилов. Она зажигает несколько свечей и отлучается, чтобы переодеться во что-то более удобное.

— Не стоит ради меня избавляться от грима, — говорю я.

— Что ты имеешь в виду? — она оборачивается в дверях.

— Что? Просто что я не против, если ты останешься в гриме.

— Ты не против?

— Да. Если, конечно, ты не против.

— О боже. Б., да у тебя… у тебя фетиш на клоунов?

— Что? Нет! Такой фетиш вообще бывает? Не говори глупостей. Конечно же нет. Это ненормально. Я так скажу: если ты когда-нибудь с таким сталкивалась, особенно со стороны белых мужчин, конечно, — и под белыми я не имею в виду клоунский грим, ха-ха, — то я хотел бы извиниться перед тобой от лица всех мужчин, серьезно, это отвратительно. Правда. А квартира очень милая.

— Хорошо. Значит, я ошиблась. Скоро вернусь. А ты пока располагайся.

— Спасибо.

Она выходит из спальни, и я ухожу. А что еще остается?

Всю ночь я сижу в кресле, не смыкая глаз. Я поступил неправильно и, возможно, даже обидно по отношению к Клоунессе Лори. В каком-то смысле, мне кажется, я отказался видеть в ней человека, а воспринимал ее просто как объект, приносящий сексуальное удовлетворение. Это противоречит всему, за что я борюсь как мужчина и как феминист. Мне стыдно, и я стараюсь стать лучше и сражаюсь со своими демонами, терзаясь угрызениями совести. Я в темноте души, как однажды пел Фрэнсис Скотт Кей^[96]. Нет, не Кей, Фицджеральд — с моим рассудком что-то не так — и не пел, а написал, и даже не он это придумал. Настоящий автор — Иоанн Креста, босоногий кармелит, написавший изначальное стихотворение. Но кто бы там ни был изначальным автором, главное то, что это я и переживаю в данный момент. «Потеряв боты с ног, он стал босоног» — вот остроумная реплика, которую я уже несколько десятилетий пытаюсь вставить в какую-нибудь беседу. Не такая уж и хорошая, думаю я, повторив ее в мыслях. Сказать по правде, мне просто хочется, чтобы люди знали, что я знаю это слово. Возможно, стоит написать статью о «Босоногих по парку», или «Босоногих по мостовой», или, может быть даже о фильме «Восемь выходят из игры», где я упомяну Босоногого Джо Джексона. Я набрасываю заметки в прикресленный блокнот:

Слова, которые хорошо бы использовать в тексте:

Босоногий

Кьяроскуро (с этим проблем быть не должно!)

Фактичность

Метание

Раротонгский

Скабрезный

Мой разум — торнадо спутанных мыслей и эмоций. Я переживаю в метаниях, что больше никогда не смогу уснуть.

Но засыпаю. Почти мгновенно.

Просыпаюсь, отстегиваю себя от кресла, писаю, смотрю в окно и возвращаюсь в кресло, чтобы продолжить темноту своей души. С чего меня вообще потянуло на клоунов? Как правило, я не люблю клоунов и клоунаду в целом. С философской точки зрения я противник комедии в любом виде. Кто-то может возразить, мол, ты разве не любишь Апатоу? Но Апатоу снимает не комедии. Отнюдь нет. Ибо комедия по своей природе жестока и презрительна. Юмор обращается лишь к внешности, к поверхности. Он судит. Он унижает и стыдит. В комедии нет доброты. Ей нужна жертва, даже если эта жертва — человеческое «я». Клоунада воплощает в себе всю подлость не-клоунады, но с дополнительным слоем оскорбительного телесного гротеска.

И тем не менее.

Что я чувствую, когда вижу женщину в клоунском гриме? Когда вижу Солнечную Радугу? Когда вижу Клоунессу Лори? Когда вижу нескольких обнаженных клоунесс во вкладке в браузере прямо сейчас? Я — то самое чудовище, которое никогда не сможет полностью понять себя: белый мужчина.

В голову вдруг приходит, что мне уже давно не терпится показать в разговоре правильное произношение слова «пиранья». Пииррр-ань-я. Поразительно, как много людей в мире не умеют говорить по-португальски.

Еще несколько слов, которые я рассчитываю когда-нибудь правильно произнести в разговорах с людьми:

Leerstelle

Flaneur

Cibosity

Nocebo

Shimpo

Trompe l’oeil^[97]

В последний день клоунского конвента стенд Клоунессы Лори остается закрытым. Возможно, она решила не приходить. Я чувствую вину и в то же время облегчение. Без нее тут как-то легче. Однако происходит нечто странное. Ко мне подходят несколько женщин и заводят разговоры о клоунских ботинках. По моим прикидкам, им всем за тридцать, и они очень странно себя ведут. Спрашивают про ботинки, но тон у них при этом злой и надменный. В голову приходит, что одна из них вполне может оказаться Лори без грима. В конце концов, я ведь не знаю, как она выглядит, и, сказать по правде, даже не помню ее прическу. По-моему, она малость ниже меня, вес где-то 55 кило, плюс-минус сколько-то граммов. Любая из этих женщин может оказаться Лори. И если одна из них (или все) — Лори, то что за игру она (или они) затеяла? Я покрываюсь утиной кожей. Или гусиной? Возможно, мне стоит спрятаться где-то неподалеку от ее дома довоенной постройки и подождать, когда она появится, чтобы раз и навсегда узнать, как она выглядит без грима. Через дорогу есть прачечная. Может пригодиться.

Барассини и Цай до сих пор в своем таймшере, так что я возвращаюсь домой, сажусь в спальное кресло и всеми силами пытаюсь вызвать в памяти фильм, пользуясь записями Барассини. Сигналы машин. Сирены. Гудение радиатора. Я вставляю беруши, внешние шумы гаснут, а звон в ушах усиливается. И вновь я пытаюсь вызвать в памяти фильм. Осознав, что не слышу запись из-за берушей, вынимаю их. Через какое-то время вижу фильм. Открывающая сцена: снегопад в Пайн-Барренсе, штат Нью-Джерси. Камера лениво скользит вправо в поисках… нет, стойте. Это не открывающая сцена. Открывающая сцена — это ураган в Галвестоне в 1900 году. Человек борется с ветром, пока идет по волнолому на фоне идеально воспроизведенной миниатюры отеля «Галвес». Это забавно, потому что у него то и дело сдувает цилиндр. Каждый раз он бежит за цилиндром и каждый раз снова его надевает лишь для того, чтобы тот снова сдуло. Это многое говорит нам о классовых претензиях, ведь даже когда мир вокруг него… Нет. Это будет позже, ведь мы уже знаем, что этот денди — отец метеоролога, но как мы об этом узнали? Во флешбэке? Если так, то эта сцена сильно, сильно позже. Думай!