Хрустальная сосна - Улин Виктор Викторович

На этих словах ее голос сорвался. И, рывком распахнув дверь, она вылетела в коридор: покрасневшая и взвинченная, прижимая ладони к щекам.

Я едва успел отскочить и спрятаться в соседнюю нишу.

Резко и твердо туча каблуками, она пробежала куда-то мимо. Войдя в комнату, я изо всех сил сделал вид, что не замечаю внезапно упавшего молчания.

Я сидел над запиской и думал, как удивительно раскрываются люди в подобных ситуациях…

9

В конце октября забежал Славка и сообщил, что Катя приглашает меня на свой день рождения.

— Так что же она сама зовет, — невесело усмехнулся я. — Или ты теперь курьером заделался?

— Она телефона твоего не знает, — ответил он. — Но если это так принципиально, я ей дам номер, и она позвонит сама. Я отмахнулся и почти сразу забыл о разговоре. Тем более, что, конечно, совершенно не собирался идти ни на какие дни рождения. Настроение нынешнее, равно как состояние души, не располагали к компаниям. Я ведь стал уже не тем Евгением Воронцовым, который со своей гитарой мог завладеть совершенно незнакомой компанией. Люди больше не интересовали меня — и я был уверен, что сам тоже не интересен им. Славка ушел, а я, оторвавшись от записки, вдруг подумал о Кате. Подсознательно я это делал каждый день — всякий раз, когда приходилось вспомнить об искалеченной руке. Но чтобы подумать о ней специально — такого не было ни разу за четыре месяца. Я отметил это, и сам удивился. В колхозе мы не разлучались сутками, прячась по палатками лишь на короткие остатки ночи. Вначале я просто тянулся к Кате, потом смотрел на них со Славкой с болезненной ревностью, муча себя и страдая невозможностью оказаться на его месте. Но так или иначе Катя была частицей моей жизни. И казалось, по возращении домой внутренняя связь не прервется. По крайней мере, прервется не сразу.

Но оказалось, все ушло быстро и незаметно. Может, виной было мое увечье? Или последние дни в лагере, потом больница, где я прозревал в мучительном одиночестве? Но так или иначе, о Кате я забыл. Получается, она вспомнила обо мне первой. Если, конечно, Славка не приврал. Хотя с какой стати ему было врать?

А вечером — чего я не ожидал! — позвонила Катя. Разговаривая со мной весело — как давно уже никто не делал — она расспрашивала про мои дела. Не слушая ответов, задавала новые вопросы. Она была весела и приподнята, и повторила свое приглашение. Я сразу решил не ходить. Но отказываться не стал, зная, что легче согласиться и потом не прийти, чем прямо изъявить отказ. О приглашении я не вспоминал целую неделю. Но днем субботы, на которую было назначено, вдруг ни с того ни с сего решил идти. У меня не был заготовлен подарок — выйдя пораньше, я заглянул в книжный магазин и взял первый попавшийся, но довольно красивый календарь с орхидеями. А потом уже по дороге купил на рынке букет белых хризантем.

Цветы стоили чертовски дорого, но я вдруг вспомнил те моменты, когда был действительно счастлив рядом с Катей — и махнул рукой на непредвиденную трату.

Дороги я не знал, поэтому пришел раньше всех. Стоя перед обитой красным дерматином дверью, я неожиданно почувствовал легкую дрожь. Я понял, что сейчас увижу Катю. Встречусь с недалеким, но безвозвратно потерянным прошлым. Тем, что осталось на покосившейся, гнилой платформе электрички…

Я нажал кнопку звонка. Дверь открыл невысокий, хмурый и одновременно разболтанный парень довольно-таки неприятного вида. Муж, — понял и пожалел, что решил прийти. И хотел было сказать, что ошибся, но парень, окинув меня взглядом, крикнул вглубь квартиры:

— Катерина! К тебе пришли!

И ушел куда-то, оставив меня на пороге.

Откуда-то выбежала Катя, разгоряченная делами, в цветастом переднике поверх красного вечернего платья, и — как мне показалось на первый взгляд — уже слегка беременная.

— Ой, Женя пришел! — радостно всплеснула она руками, потом прокричала громко, видимо для своего мрачного мужа: — Дима! Это Женя пришел! Помнишь, я про колхоз рассказывала? Дима не издал ни звука. Но Катя, неимоверно веселая, словно не замечала его настроения — возможно, оно было привычным.

— А почему без гитары?! — неожиданно спросила она.

И тут наконец я понял, что она ничего не знает про меня — абсолютно ничего… Неужели их бухгалтерия так изолирована ото всего мира, что туда не доходят общеинститутские сплетни? И почему Славка, с которым они, похоже, общаются ежедневно, ничего ей не рассказал? И… Я опять хотел повернуться и уйти. Но было поздно. Катя втащила меня и захлопнула дверь за моей спиной.

— Ну ладно, — продолжала она возбужденно. — На моей сыграешь. Я ведь тоже теперь учусь — тебе Славик не говорил? «Славик не говорил»… Я понял, что у них со Славкой все зашло уже дальше некуда. Но меня сейчас не кольнула ревность. Мне было безразлично. Катя казалась привлекательной как женщина. Но теперь я знал, что она всегда оставалась для меня чужой. Я сунул ей букет и подарок, инстинктивно стараясь прятать руку, зачем-то хотел оттянуть еще несколько мгновений, прежде чем придется в тысячный раз рассказывать про больницу и операцию и про то, как сейчас работаю. Катя схватила все и опять куда-то убежала. Вот сейчас я точно мог тихо уйти. Но опять не успел. Катя вернулась, неся мои цветы в вазе.

— Вот, Жень — проходи в комнату. Извини, мне салат надо доделать…

Я прошел, бездумно рассмотрел висящие по стенам фотографии, книжки в шкафу, высохшую но пахучую ветку лабазника в металлической вазе на письменном столе. Зачем я тут? И что хорошего сейчас будет? Ничего, я знал это твердо.

— Слушай, Жень — тебе скучно пока, — затараторила Катя, вбежав опять. — Я тебе сейчас Визбора поставлю. Помнишь нас спор в колхозе про хрустальную сосну? Ты был прав, на самом деле. Вот, послушай. Включив магнитофон, она поставила катушку, отмотала ленту, включила воспроизведение. В комнате раздался глуховатый голос Визбора.

— Сейчас, вот эта песня кончится, и за ней будет «милая», как раз с твоей хрустальной сосной.

И опять исчезла. Я встал у окна. Уже довольно давно было по-настоящему холодно, а на днях выпал снег и, судя по всему, не собирался таять до весны. Солнце медленно опускалось в снеговую даль. Но не розовое, как в колхозе, а желтое, почти янтарное. И небо сияло тем же морозным цветом. В доме напротив уже горели окна. Их желтый цвет в точности совпадал в эти мгновения небом у горизонта. Казалось, никакого дома нет, а стоит лишь плоская черная декорация с прорезанными окнами, сквозь которые виден желтый закат…

— … Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены, Тих и печален ручей у хрустальной сосны… Я вздрогнул, чувствуя, как сжимается сердце. Было, было, было… И я тоже пел, и меня слушали, и… За окном лежал снежный двор. По нему шагали люди. Кто-то кому-то что-то рассказывал. Я был не здесь.

— …Ну что, слышал про твою сосну?! — весело крикнула Катя, вбегая в комнату, и тут же осеклась, увидев мою спину. — Женя, что с тобой… Я повернулся к ней, пытаясь улыбнуться непослушными губами. Рука была надежно спрятана в карман.

— Женя, Женя…

Катя посмотрела мне прямо в глаза. Я опустил взгляд.

— Женя?!

Она все поняла. Схватила мою руку, пытаясь ее вытащить. Я сопротивлялся. Понимал, что это глупо, бесполезно и смешно, но сопротивлялся, пытаясь выиграть еще секунду. Катя дернула своими двумя, и я сдался.

Охнув, она опустилась на диван.

— Женя… — тихо выдохнула она, закрыв лицо. — Женя…

Резким движением я выключил магнитофон.

— Ты говорила, у тебя гитара есть?

— Есть… — безучастно протянула она.

— Дай сюда!

— Зачем?…

— Дай! — почти резко бросил я. — Ну?

— Вон там за шкафом, на стене висит…

Я снял гитару с дурацким бантом на грифе. Отвыкшей левой рукой взял аккорд и провел большим пальцем по струнам. Настроено было нормально.

И я заиграл. Двумя уцелевшими пальцами. Точнее, одним, потому что мизинец в игре никогда прежде не участвовал, и совершенно не слушался. Я, старался сделать одним большим пальцем все, что прежде делал четырьмя.