Ознакомительная версия. Доступно 29 страниц из 144
Оставив Елену, сладко посапывающую во сне, как ребенок, Майзель забрался под холодный душ, который слегка остудил его. Осторожно, чтобы не разбудить Елену, Майзель оделся и вышел в кабинет, заказал еду и включил связь – совещание должно было начаться с минуты на минуту. И не было в этом мире ничего, что заставило бы его хоть на миллиметр отступить от заведенного порядка. Ничего.
Закончив работу, он вернулся в спальню. Елена сидела с ногами в кресле, закутавшись в давешний голубой халат, и с явным удовольствием смаковала тонкую и длинную венесуэльскую сигару из его запасов, которые он держал на случай прихода гостей, таких, как Вацлав и Квамбинга.
– Привет, елочка-иголочка. Тебе не холодно?
– Не сердись, Данек. Во-первых, у меня кончились сигареты, а во-вторых, это обалденно вкусная штуковина, я никогда ничего подобного не пробовала. Я догадываюсь, ты терпеть не можешь курящих женщин.
– Я многое могу вытерпеть, Елена. В том числе и то, что мне не нравится или не хочется терпеть.
– Да?
– Да.
– Почему?!
– Когда-нибудь объясню. Если тебе так уж непременно хочется курить, кури, пожалуйста. Я тебе целую коробку выдам, пятьсот штук. Но не натощак и не часто. Лишь бы не этот мерзкий сигаретный табак, все равно, что порох курить, как вы можете вообще вдыхать эту мерзость?!
– Написать тебе расписку, что я прослушала лекцию о вреде курения? – светски улыбнулась Елена.
– В другой раз, – вздохнул Майзель. – Пойдем, нужно перекусить, чем там нам Бог послал.
Он опять сидел и смотрел, как она ест, как вонзаются ее зубы в половинку абрикоса, как мелькает во рту ее острый розовый язычок, умеющий доставлять ему такое наслаждение, и улыбался.
Она такая живая, подумал Майзель, чувствуя, как все обрывается у него внутри. Так невероятно хороша, и так непохожа на пластмассовых гламурных овец с фарфоровым оскалом, что таращатся на нас со всех обложек, заставляя живых женщин мучить себя. И зубки у нее едва заметно желтоватые, как у живой женщины, и носик такой смешной, с маленькой раздвоинкой внизу, и веснушки эти, и родинки, и складочки на шее, и там, где в детстве были ямочки на щеках – мимические морщинки теперь, и крошечная оспинка на лбу, и трещинка на нижней губе. Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты... Елена. Ангел мой. А глаза... Господи, где же ты нашел для нее такие глаза?! Да что же это такое?! Я просто свихнулся совсем!
Елена, наконец, не выдержала:
– Что?!
– Ты такая живая, Елена, – снова улыбнулся Майзель.
– Глядя на тебя, можно подумать, что ты и вправду рад.
– Я рад.
– Чему?!
– Кому. Тебе, елочка-иголочка.
– О, Боже. Да перестань же пялиться на меня, как на картину! И вообще, мы что, так и будем жить у тебя в кабинете?
– У меня есть хижина в Градчанах, но я там редко бываю. Я строил дом по собственным эскизам, но вот жить там почему-то никак не случается. Лень уезжать из офиса. Да и нет там ничего, к чему стоило бы спешить.
– По собственным эскизам?! – Елена даже прекратила жевать. – Ты не перестаешь меня удивлять. Я думала... Я хочу на это посмотреть. И немедленно. Поедем?
– Да ради Бога.
Они спустились в гараж. Майзель усадил Елену и сел на водительское место. Подстраивая под себя кресло, Елена проворчала:
– У тебя что, нет другой машины, попроще, чем этот монструозный бронетемкин поносец?
– Нет.
– Ты что, серьезно?!
– Вполне. Первое поколение этого бронетемкина, как ты выразилась, мне и Вацлаву, между прочим, не раз и не два жизнь спасал. Есть еще два точь-в-точь таких же экземпляра, на подмену, а больше ничего нет.
– Нет, в самом деле?! Господи, никак не могу это осознать.
– У меня нет ни времени, ни желания покупать игрушки, – усмехнулся Майзель, выруливая на выезд из «Golem Interworld Plaza». – Я тебе уже говорил, что у меня мало общего с завсегдатаями «Харродс». А ты все никак не уймешься.
– Это профессиональная деформация, – вздохнула Елена. – Не обращай внимания. Нет роллс-ройсов, нет матиссов с ван гогами... Какой ты скучный тип все-таки. От чего ты кайфуешь? От спасения человечества?
– От тебя, – он посмотрел на Елену и озорно подмигнул ей, одной рукой легко управляя автомобилем. – Иногда я копаюсь в UNIXe, чтобы тряхнуть стариной и не утратить квалификацию совсем уж бесповоротно. Я руковожу огромной, сложнейшей системой, которая требует неусыпного внимания. Но я не гламурчик, это не мое, я это не умею и не хочу.
– Не оправдывайся. А еще?
– Не знаю. Музыка... Живопись, – я это не понимаю и не люблю поэтому, особенно современную. Бесит меня эта невротическая пачкотня. Зато я реву, как белуга, когда смотрю «Касабланку» или «Вест-Сайдскую историю». Или «Летят журавли».
– Как?! Данек, ты что?!
– Правда, правда. Обожаю смотреть старые советские фильмы шестидесятых и семидесятых, особенно редкие, они напоминают мне детство. У меня такая коллекция, какой в русском кинофонде нет, оцифровано по первому классу.
– А русские уверены, что ты ненавидишь Россию.
– Это комплексы. Я родился в Северо-западном крае... В Беларуси. Это не Россия, Елена, хотя местами похоже. Это ведь тоже было – СССР. А Россия слишком сложна и огромна, чтобы просто любить ее или просто ненавидеть. Я мечтаю увидеть в России царя, Елена. Такого, как Вацлав. Тогда они будут с нами. В нашем полку. Я вовсе не жажду воевать со всеми подряд. Да, мы довольно жестко указали им их место. Они это заслужили. За то, что натворили в мире, за шашни с чучмеками, за шестьдесят восьмой хотя бы. Но ненависти к ним нет у меня. И у тебя ведь тоже нет?
– Нет. Я же тоже немножечко, совсем капельку русская. И потом... Они все-таки вышли на площадь [57] .
– Да, – Майзель кивнул и улыбнулся, – такой улыбкой, какой Елена еще ни разу не видела у него. – Семеро смелых. Четверо русских и трое евреев.
– Вот как. Я... Я не знала. Для нас ведь все, кто там, – русские.
– Конечно, – он снова улыбнулся. – Как-то много мистики во всем этом, ты не находишь? Семеро – и трое из них.
– Какой кошмар, Данек. Никто о тебе ничегошеньки не знает, на самом деле.
– Мне некогда рефлексировать на эту тему. Что выросло, то выросло. Помнишь, когда началась заваруха в Югославии в начале девяностых, и мы вместе с сербами показали албанцам небо в алмазах, – русские просто обалдели. Не ожидали от нас такого.
– Никто не ожидал. Особенно штурма Тираны, – Елена нахмурила брови.
– Ну, ежичек. Не начинай. Пожалуйста. Нет ни малейшего настроения, обсуждать с тобой сейчас это. Правда.
– Что-то ты еще про русских хотел сказать.
– Я знаю, после этого у нас там появились друзья. Ну, может, не совсем друзья... Сочувствующие. Они не очень сильны пока, и у нас нет сил к ним тянуться. Мы начали здесь, потому что здесь легче. А русские... Они столько лет не видели настоящей свободы. Они даже не знают, что это такое, как этим пользоваться. Нам было некогда. И коммунизм рухнул так неожиданно и мгновенно, что все растерялись. Не растерялись только корпорации. И вместо учителей и помощников туда рванулись жулики и авантюристы. Вместо плана Маршалла – грабеж и хаос, либертарианский эксперимент над целым народом, черт знает, какой уже по счету. Вместо порядка и народного образования – развал и голодные учителя и врачи. Это мы виноваты. Но мы ведь всего лишь люди. И такое там началось... Ну, ничего. Мы придем и туда тоже. Дотянемся.
– Ты и их хочешь во все это втравить?
– Обязательно. Они будут с нами, Елена.
– Почему ты так уверен?
– Я скажу тебе, почему, – Майзель посмотрел на нее и вдруг, улыбнувшись, заговорил по-русски: – Язык, Елена. Дело в языке. Они будут с нами, потому что на русском языке так мерзко, а то и просто дико звучат имена наших врагов. И Арафата зовут «я сер». И жену его зовут «сука». И помощники его, как на подбор – «махмуд ибал курей», «набил украл», «насралла». И даже Масхадов, и тот, – не «орлан», а «аслан», – и снова перешел на чешский: – Ты понимаешь, Елена?
