Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 107
Теперь же ей было не до Бодлера. И даже не до Рембрандта. Сухо кивнув растроганному отцу на портрете, Вера скомандовала:
– Так. Ну-ка, пошли!
Адским галопом добрались до зала Леонардо да Винчи. Мадонна Литта мельком глянула на Стенину и улыбнулась Ларе.
– Чем здесь пахнет? – спросила Вера.
– Молоком и хлебом, – ответила дочь. – Тут есть буфет?
У нежного юноши Караваджо Лара учуяла запахи цветов и перезрелых фруктов.
– Покорми дитя, – пропел юноша и протянул лопнувший инжир прямо в лицо Вере так, что она отшатнулась.
– Мам, ты чего? – удивилась Лара, но Вера уже тянула дочь вперёд и дальше. Раньше её удручала красота Эрмитажа – взгляд уставал от скачек по золочёным люстрам, расписным потолкам, резным дверям и мозаичным полам, с трудом фокусировался на картинах – и тут же сбегал прочь при виде мраморных колонн и бесценной мебели. Стенина мечтала о музеях пустых, скучных и серых, как коробка из-под обуви – не догадываясь о том, что они уже существуют и что не только её, несчастную, измучили лепнина с позолотой. Но сейчас Вера не замечала ни причудливых хрустальных люстр, ни инкрустированных полов, ни атлантов, забравшихся под самый потолок. Она видела только Лару – раскрасневшуюся, с увядшим бантом, – и очередную картину, бессмертный шедевр, материал для опыта.
На подступах к пейзажу Каналетто – «Приём французского посла в Венеции» – Лара вновь закрыла нос ладошками:
– Опять воняет! Рыбой! – Запах стоячей воды был и вправду очень сильным – шибал в нос на расстоянии.
«Бобовый король» Йорданса [51] оскорбил дочь духотой и спёртым воздухом – Вера была с ней полностью солидарна, воздух отсюда действительно спёрли. «Лавка с дичью» исходила пряным запахом убоины, а ещё там лаяла во весь голос собака и ругался хозяин, но этого дочь не почувствовала. Как не заметила и солёных капель, летящих в лица с рубенсовского «Персея», и камешка из-под копыт Пегаса, и хулиганской туфли с картины Яна Стена [52], которая мелькнула перед глазами Веры как серая крыса.
– Девушка напьянилась, – отметила Лара. – Пахнет, как от тёти Юли.
– А ты слышишь что-нибудь? – спросила Вера. – Эти люди на картине, они издают какие-то звуки или нет?
– Мама, ты что, они же нарисованные! – изумилась Лара. – Пойдём в буфет, ты обещала.
– Последняя картина, – попросила Вера. – Я никогда её не видела, потому что её совсем недавно отреставрировали. Один злой человек облил «Данаю» кислотой…
Лара обожала слушать истории о злодействах, поэтому перенесла новость об «ещё одной картине» стоически. Даже взяла мать за руку, что случалось с ней редко. Вера же, рассказывая давно утратившую свежесть историю про «Данаю» и Бронюса Майгиса, думала вовсе не о поруганном шедевре и чудесах реставраторского мастерства. Она думала о том, что Лара унаследовала лишь малую часть её дара – девочка ощущала запах, исходящий от картин, а в остальном была такой же обычной зрительницей, как вон та девушка, что смотрит на «Данаю» застывшим взглядом. Девушка была стройной, будто кариатиада – и держалась так прямо, что мучительно хотелось положить ей что-нибудь на макушку. Например, собственную сумку, ставшую в последние часы тяжёлой, как мрамор.
– Ну а здесь чем пахнет?
– Краской, – сказала Лара.
Стройная девушка возмущённо оглянулась на Стениных – и даже причмокнула особым образом, как, бывает, чмокают в театре ревностные зрители, когда рядом шуршит конфетной фольгой захожанин. В другое время Вера испепелила бы эту кариатиду убийственным взглядом, выращенным в суровых условиях долгой уральской зимы, – но сейчас она даже буркнула ей вслед что-то вроде извинения.
У «Данаи» и в самом деле не было запаха – как не было и звука, и вкуса…
Перед Стениными висела копия – безвозвратно мёртвая картина.
Глава тридцать третья
Граница между двумя мирами! Не её ли мы находим на другом уровне в музеях, за поблёскиванием стекла и лака, когда мы сопоставляем нашу хрупкую реальность с этими ликами, запечатлёнными для нас искусством на окне в прошлое? Какие они настоящие! Как хорошо позируют! Как крепко спаяны с собственной долговечностью!
Поль Клодель
Серёжа с Ларой, словно полицейские, прочёсывали аэропорт по квадратам. Лара пыталась непринуждённо щуриться и кривить губы, как героиня любимого сериала (позади шесть сезонов, седьмого ждала, как из печи пирога). Серёжа кидал по сторонам цепкие взгляды, но так и не увидел ни одной девушки с заплаканным лицом. И это при том, что девушек в аэропорту было в изобилии – с цветами, чемоданами, рюкзаками и кошачьими переносками. Встретились им также девушка на костылях, пьяная девушка (Серёжа метнулся к ней с надеждой, но Лара его тут же остановила – Евгения не пьёт и на голову выше этой страшилы), девушка с татуировкой на шее… В общем, перечень встречных девушек занял бы столько же места, сколько приснопамятные корабли Гомера, и Серёжа принял суровое мужское решение прекратить поиски. Он вытащил из кармана телефон, чтобы позвонить Верочке (улыбаясь при мысли, что теперь у него есть её номер), как вдруг его осенило:
– А на второй этаж подняться? Может, она в зале вылета?
Лара уже мчалась вперёд – подвижная девочка, при этакой полноте! Она, разумеется, не догадывалась, что Серёжа считает её толстухой, – чувствовала себя подтянутой, собранной и меткой, как стрела в руках зоркого лучника.
Лара вспомнила, как они с матерью носились с такой же скоростью по Эрмитажу – и на пару нюхали картины. Смешное было время! Сейчас кому расскажешь – не поверят. Да она и сама не верила, что у неё была когда-то такая способность – считала, что причина в маминых странностях, которые та хотела видеть и у дочери.
…В давние дни эрмитажной практики студентам рассказывали, что «Даная» находится на реставрации и над ней работают лучшие мастера. Вера не сомневалась, что Данаю, попавшую вначале под золотой, а потом ещё и под кислотный дождь, действительно отреставрировали – после чего спрятали от греха где-нибудь в запасниках. А здесь, пусть и под непробиваемым стеклом, скорее всего, выставлена работа очередного Славяна.
Лара поедала бутерброды и пирожные, от души запивая их молочным коктейлем, а Вера, на автомате выдавая дочери то салфетку, то улыбку, была целиком занята попыткой вспомнить – когда же она впервые почувствовала, что картины – живые?
Прежде Стенина считала, что этот дар разбудила в ней школьная учительница эстетики, Эмма Витальевна. Мягкое имя, плавные движения, невозмутимое, как у героинь фламандских портретов, лицо. Эмма Витальевна любила розовую, как сырая сосиска, помаду, приносила на уроки зефир в шоколаде, и смех был у неё глуховатым, раскатистым – с хрустальной нотой под занавес, похожей на звонок в конце строчки, когда печатают на машинке «Москва».
Репродукции в тяжёлых альбомах, первый в жизни Веры поход в картинную тогда ещё галерею на улице Вайнера… Открытием было не то, что жизнь в шедеврах ничем не отличается от реальности – Стенина как будто бы всегда знала о том, что внутри резных тяжёлых рам живут настоящие чувства. Если ещё не в более концентрированном виде. Открытием стало то, что не все, оказывается, чувствуют картины так, как она, Вера. Например, Эмма Витальевна даже не догадывалась о том, что от холста Хондекутера нестерпимо пахнет помётом и слипшимся пером. Ей бы и в голову не пришло заткнуть нос кулаком, как это сделала Лара. Однажды учительница так долго простояла у работы «птичьего Рафаэля», что Вера начала покрываться красными пятнами – у неё была аллергия на перья.
– Смотри, они как живые! – восхищалась Эмма Витальевна, но Вера-то знала, что они и в самом деле живые. Не зря тот петух так мрачно косит в её сторону – примеряется, как бы половчее клюнуть.
Сейчас, в буфете Эрмитажа, глядя, как методично Лара уничтожает армию бутербродов и эскадрилью пирожных, Вера осознала, что вовсе не Эмма Витальевна разбудила в ней дар проникать в картины и открывать каждую из них с усилием не большим, чем дверь в свою комнату. Этот дар присутствовал у Веры с рождения, сразу, всегда – и теперь она думала об этом с уверенностью ребёнка, выучившегося читать в несознательном возрасте.
